– Тогда сахару побольше, – настаиваю я. – Четыре ложки.
Есть у меня один знакомый, Петр. Он так любит чаевничать, что специально отрастил себе живот, чтобы иметь возможность выпивать за раз шесть, а то и семь чашек чая вместо двух-трех, доступных стандартному желудку. Я жалею, что у меня желудок простенький и я не могу в отместку выпить весь цикорий и съесть весь сахар.
Поджав губы, Света отсчитывает четыре ложки и протягивает мне кружку. Я долго размешиваю мутную жидкость, надеясь на порыв вдохновения, который спасет вечер. Но его нет.
Тогда я пускаюсь в монолог. Пересказываю несколько баек, которыми любит потчевать нас Борис Ильич. Мой собственный жизненный путь то ли слишком короток, то ли скуп на события, но только на ум приходят именно истории из чужих жизней. Рассказчик из меня, однако, неважный. Женя почти неотрывно смотрит в телевизор. Света откровенно зевает. Я и сам начинаю позевывать – мне тоже скучен мой рассказ, хоть я и посмеиваюсь в соответствующих местах.
Вдруг замечаю, что происходит, как потом окажется, непоправимое: барышни трезвеют. На вино в этом плане надеяться бесполезно – у него весьма краткосрочный эффект.
Итак, они трезвеют. Надевают очки. Сдвигают брови. Звучат сложно-внятные слова. Чувствую, они уже почему-то звереют. Хотя что значит «почему-то»? Вполне понятно, почему. Они ради мужика – на все. А тот их беседою развлекает. И беседа эта, на их взгляд, совершенно пуста.
Света сидит в кресле напротив. Освещение в комнате довольно яркое, и я способен различить цвет ее глаз: зеленые, с горчинкой. Если полчаса назад эти глаза смотрели с интересом, то сейчас – с неприязнью.
– Чехов где-то написал: «Нет ничего прекраснее зеленых глаз», – говорю я в надежде растопить эту неприязнь.
Вдруг Светлана взрывается:
– Мне, знаете ли, совершенно непонятны литературные сравнения в превосходной степени. «Нет ничего прекраснее зеленых глаз»! Это что? Позвольте, а совесть, порядочность, душевная чистота? Зеленые глаза их лучше? У меня у самой зеленые глаза, но это не значит, что именно моя расцветка прекраснее других.
Замолкает она столь же неожиданно. Я продолжаю вяло помешивать цикорий. Света замечает, что пью я его с большой неохотой.
– Может, вы чаю хотите? – предлагает она. – У нас есть настоящий китайский. Зеленый! Такой нигде не достать. А Женя умеет китайские чайные церемонии проводить.
– Чайные церемонии? Нет у меня времени церемониться, – отвечаю. – Тем более с чаем. Кипяточку плеснул – выпил. Все – никаких церемоний.
– А почитать вам Бродского? – спрашивает Женя.
– Это еще зачем? – Предложение столь необычно, что я отодвигаюсь в противоположный угол дивана.
Женя пожимает плечами и прибавляет звук. Света же наклоняется в мою сторону:
– Так вы говорите, вы – журналист. Значит, должны знать, что в стране творится. Скажите, что вообще у нас творится?
– Девушки, – укоризненно отвечаю я, – что за лексикон? «Творится»… У нас ничего не может «твориться». Не положено.
Разумеется, именно «твориться» – отличное определение тому, что происходит в стране, но с новыми людьми я осторожен. Ляпнешь не то – потом на совсем другие вопросы серьезным людям придется отвечать. А эти люди очень внимательно относятся к любым оттенкам слов и даже междометий. И жизнь потом неизвестно как сложится. Пример Бориса Ильича – самый доходчивый.
«Дождались бы вы меня, – вертится в голове, – мы бы с вами и на брудершафт выпили, и поговорили на разные любопытные темы. Я могу рассказать много такого, о чем не услышишь в программе “Время”. А так… никакой деликатности».
Что я могу им поведать? Что мы – страна советов, которая кишмя кишит антисоветчиками? Шеф, Гога, Степаныч… Я сам под их влиянием превращаюсь в убежденного противника режима.
– Страну – любить. С государством – бороться! – вот квинтэссенция того, что внушает своим птенцам Борис Ильич.
И я верю ему гораздо охотнее, чем парторгу Зоркому.
А Степаныч?
– Какие такие радужные перспективы? – восклицает Степаныч на попытки его собеседников указать на предпосылки развития экономики и гражданских свобод. – Ты что, сынок! У нас радужными могут быть только пузыри на лужах.