Мы быстро собрались и пошли за Чезлвитом в экспериментальное отделение. Там приветствовал нас Стокс. Никого из лаборантов или обслуживающего персонала в отделении не было: Вудворд выслал их под каким-то предлогом. На полу лежали пачки портретного стекла, аккуратно упакованные оберточной бумагой. Всего их было семь.
Холмс взял вторую и третью пачку, развернул бумагу и осторожно из каждой вынул по листу. Их он передал Вудворду. Тот взял один из них, укрепил в каких-то стоечках и включил реостат. Повеяло теплом. Мы напряженно всматривались в поверхность стекла, но оно оставалось без изменений. Вудворд выключил реостат. Защитными рукавицами убрал стекло в сторону и укрепил в стоечках другой лист. Когда оно нагрелось, в нем все более отчетливо стал выступать текст письма. Это было подобно той чудесной фотографии в глубине стекла, которую мы уже наблюдали раньше.
— Очень хорошо! — сказал Чезлвит. — Выключайте, Вудворд, дадим ему остыть и разберемся поподробней. — Вглядываясь в текст, он заметил, что автор тайнописи не оставил без внимания и его, Вудворда, персону.
Мы прочитали следующее: «Фредди! Вся твоя история стала мне поперек горла. Я разъясняю тебе вопрос. В ленте стекла мошка появляется от недостаточного прогрева стекломассы в подмашинной камере. Перед введением туда лодочки температура там должна достигать 1130—1150°. Погружение лодочки при этом должно быть медленным. При удалении щелоков пламя должно быть восстановительным. Я сообщаю тебе это в надежде, что эта скотина отвяжется от тебя. Секрета в этом никакого нет. Скоро выйдет из печати книга Вудворда, в которой любой сможет прочитать подробности этой технологии. Я не стал бы этого делать в любом случае, так как считаю это непорядочным по отношению к заводу, на котором тружусь много лет. Надеюсь, что это последняя дань скотине. Если нет, то ты принудишь меня покинуть завод».
Ознакомившись с содержанием письма, мы переглянулись друг с другом, а Холмс сказал всем присутствующим:
— Я полагаю, что текст этого письма разъясняет многое и значительно упрощает все наше расследование. Вы не против того, чтобы сейчас же пригласить сюда Барнета?
Все согласились, и Чезлвит, выглянув из отделения, сказал кому-то, чтобы к нему позвали мастера шлифовального отделения.
Барнет пришел, и его пригласили сесть. Я ожидал, что Холмс сразу оглоушит его предъявлением текста, но он выложил на стол совсем другие карты. Он достал из кармана какую-то фотографию и положил ее на стол, прикрыв половину ее книгой.
— Скажите, Барнет, — обратился он к мастеру, — вы знаете эту девушку?
— Нет, — отвечал Барнет, — первый раз вижу.
— Странно! А ведь это — невеста Коллинза,
— Чепуха! Я видел фотографию его невесты у него на складе, она — мулатка, а это ярко выраженная блондинка.
— Весьма возможно, — медленно сказал Холмс, — но вот еще какой вопрос. Вы получаете от кого-нибудь письма на завод?
— Да, получаю. От брата.
— Вот это письмо от него? — Холмс положил перед ним фотоснимок письма. Оказалось, что Вудворд и Чезлвит по его просьбе пересняли письма, адресованные ему и Коллинзу, как в обычном свете, так и в ультракрасном и ультрафиолетовом. Этого Барнет не знал — и без смятения, но все же настороженно, подтвердил авторство брата. Смысл текста в полном его виде был вполне невинным, можно было только выразить недовольство тем, что письма Барнету кем-то проверены.
— А почему вы оставляете его письма без ответа?
Барнет замялся и, несколько смутившись, сказал:
— У меня не хватает времени, я очень занят. Но я не понимаю, почему вас интересуют мои родственные отношения?
— Не скажете нам, чем занимается ваш брат?
— Это что — допрос?
— Ну, зачем так резко? Просто — беседа.
— Мой брат — владелец небольшого фотоателье, портретной мастерской, он делает заказы стекла у нас на заводе.
— Он вам брат двоюродный?
— Нет, почему же… Самый родной — единокровный и единоутробный.
— Кто же из вас тогда изменил свою фамилию и для какой цели? Ведь вы — Барнет, а он Сэвидж.
Барнет густо покраснел и с трудом вымолвил:
— Никто фамилию не менял. Это просто семейная неприятность… Я не люблю распространяться на эту тему, но раз вас так это интересует, тем более вызывает какие-то подозрения, то я скажу. Мои родители не успели оформить свой брак. Отцу пришлось срочно уехать в наши колонии, и я родился в его отсутствие. Меня крестили и в метрическую книгу записали под фамилией матери. Отец вернулся не столь скоро, сыну был очень рад, семья у них образовалась крепкая. Родился и второй сын — Фредди, который уже без помех унаследовал фамилию отца. Когда не стало отца с матерью, то всю заботу о брате взял на себя я. Мне удалось обеспечить ему приличное образование, сам же я остался хорошим, но только мастером.
— Как я вижу, — сказал задумчиво Холмс, — вы питаете к брату нежные, можно сказать, отеческие чувства. Не буду скрывать от вас, что именно это и остановило мое внимание, побудило к розыскам. Согласитесь, что довольно странно то, что вы не отвечаете на письма любимого брата. Не буду вас томить и приглашаю взглянуть на это стекло. Вы, оказывается, вовсе не оставляли письма брата без ответа, но пользовались разным способом тайнописи.
Барнет смотрел на письмо со своим текстом и был, как все видели, полностью уничтожен. После некоторого молчания он выдавил из себя:
— Хорошо, я признаюсь вам во всем… расскажу последовательно. Фредди талантлив, но натура у него увлекающаяся. Он организовал небольшой театрик — варьете с танцовщицами и световыми эффектами. Успех у него был немалый, и он работал не покладая рук, все время совершенствуя и разнообразя свои представления. В стекольном магазине он обратил внимание на шары с радужным переливом, изготовляемые нашим заводом, и они ему очень понравились. На одном из представлений оказался его знакомый по годам учения — Крейтон. Он выразил ему свое восхищение постановкой, они вспомнили прежние годы, и тот стал довольно часто посещать представления. Однажды Фредди поделился с ним, сказал, что ему очень бы пригодились для спектакля радужные шары, но те, что продаются, слишком велики по размеру. Крейтон сказал ему, что он мог бы помочь ему, если бы знал, как наводится на стекло эта игра цветов. Он, Крейтон, работает на Бирмингемском стекольном заводе и, зная технику изготовления, смог бы для Фредди сделать подобные по требуемому для него размеру. Фредди запросил меня, и я, не видя в том большого секрета, сообщил ему, что для этого нужно. Крейтон изготовил ему маленькие шарики, которые Фредди тут же употребил в дело и восхищался усилением эффекта представления. Потом его внимание остановили так называемые морозные шары. Крейтон опять выразил готовность помочь ему. История повторилась. Фредди очень хорошо знает ультрафиолетовую технику и увлекается ею. На ее применении и достигаются световые эффекты его представлений. Как-то Крейтон пришел к нему и дал кусок трехслойного стекла. Попросил испытать его — нельзя ли от него получить светового эффекта? Фредди испытал, но ничего толкового не вышло. А потом получилась глупость, за которую Фредди жестоко поплатился. Он придумал новое представление, которое было воспринято не так, как он ожидал. В какой-то там волшебной обстановке девушки танцуют. С ними комический персонаж с биноклем. Время от времени он направляет на них свой бинокль, и они кажутся публике голыми. Это вызвало восторг. Но однажды клоун по своей глупости позволил себе вольность: он направил свой бинокль на публику. У французов это вызвало бы большую веселость, но англичане — не французы, их это оскорбило. Поднялась буря негодования: как смел «раздевать» публику какой-то клоун своим рентгеновским биноклем.
Все дружно расхохотались.
— А мы-то все поражались тупости и дремучей невежественности нашего обывателя, — сказал Чезлвит. — Ведь со всей серьезностью в свое время в США на обсуждение был вынесен законопроект депутата Рида о запрещении лучей Рентгена ( x-лучей, как их тогда именовали) в театральных биноклях. Мы удивлялись тому, как такая дикость могла прийти кому-то в голову, а источник этого, оказывается, в «пикантной» дури какого-то весельчака!