Она снова засмеялась, и Евгений с облегчением понял, что наваждение прошло. Он повторил, что оставляет ведомость открытой и ждет Лидию Александровну на пересдачу в любое удобное для нее время, на том и расстались.
Она пошла жаловаться друзьям на придурка и зануду, который уперся как баран и не понимает, что его идиотский предмет сто лет никому не сдался, а придурок и зануда остался сидеть, успокаивая свое так некстати проснувшееся мужское естество.
Когда ты много лет один, ничего удивительного, что порой находит, как на призывника.
Евгений прошелся по аудитории. Небольшая комната, чуть меньше школьного класса, с двумя рядами столов на тонких журавлиных ногах. У стены – стеллаж с книгами, на верхних полках плотно стоит, корешок к корешку, собрание сочинений Ленина. Красивые книги, переплет светится глубоким ультрамарином и золотым тиснением, но кто-нибудь когда-нибудь доставал эти томики, листал просто так, по доброй воле?
Еще лет пятнадцать назад, когда Евгений учился, у этой Ледогоровой просто язык не повернулся бы вслух произнести то, что она сказала ему сегодня, даже троечку выпрашивать не осмелилась бы, а зубрила предмет как миленькая.
А теперь пожалуйста, теперь можно. Не только естественники, но и гуманитарии считают марксистско-ленинскую философию не живой наукой, а какой-то навязанной сверху чушью, а изучение ее – пустым и скучным ритуалом, необходимым разве что в качестве проверки на вшивость. Сумеешь вывихнуть себе мозги – молодец, служи дальше, а не сможешь одержать победу над здравым смыслом – прости, но ты нам не подходишь.
Может, он и не великий преподаватель, но старается объяснить студентам фундаментальные принципы своей науки, заинтересовать их, только они заранее не хотят его слушать, отбывают лекции, как на каторге. Запоминают самое основное, чтобы сдать экзамен и не дай бог проникнуться, узнать чего лишнего, будто это не философия, а какая-нибудь ужасная ересь и опасное мракобесие. Что поделать, если в обществе такая парадигма сейчас, что любого убежденного марксиста воспринимают как юродивого или лицемерного карьериста.
Что ж, раз в открытую ему говорят, что его предмет – пустая формальность, видимо, так оно и есть. Никому не нужно, никому не интересно и бесполезно. Наверное, хватит донкихотствовать…
Евгений вышел из аудитории. Кафедра не профильная, поэтому вместе с другими гуманитарными отщепенцами расположена в старом доме на отшибе институтского городка. Здание добротной дореволюционной постройки, с высокими потолками, еще в хорошем состоянии, но признаки будущего упадка уже видны. На серых лестницах с выщербленными ступеньками кое-где не хватает деревянных поручней на перилах, по стенам змеятся причудливые узоры трещин, а большой стенд, посвященный работе кафедры, поблек и потускнел, и вообще, кажется, не обновлялся с шестидесятых годов. Только в углу лаборантка с помощью кнопок вывешивает расписание занятий, да и все. Фотографии все старые, еще черно-белые, и список рекомендованной литературы, который двадцать лет назад вывела тушью чья-то твердая рука, с тех пор не пополнился ничем. Судя по стенду, жизнь на кафедре замерла, как в замке спящей красавицы.
Евгений зашел в туалет, где стена возле плачущей ржавыми слезами трубы пошла неопрятными влажными пузырями. Иногда от этой трубы тянуло затхлостью, но сегодня, к счастью, запаха не было.
Евгений достал сигарету. Запрыгнув на широкий и высокий подоконник, он глубоко затянулся и пожалел, что не поставил Лидии Ледогоровой вожделенный трояк. Вдруг наваждение повторится, когда она придет в следующий раз? Да, она страшная, как атомная война, и вообще не в его вкусе, но вдруг? Ведь случилось же сегодня, хорошо, она ничего не заметила, а если он в другой раз не сумеет держать себя в руках?
Евгений вдохнул кислый дымок сухой болгарской сигареты, поймал часть своего отражения в зеркале над умывальником и отвернулся. С годами он все больше становится похож на отца…
Когда у тебя в тридцать два года остались только убеждения и ничего больше, то мир не перевернется, если ты про них забудешь. Не вздрогнет даже. И ты сам, наверное, за другими потерями не заметишь этой.
– В конце концов, мне что, больше всех надо? – громко произнес Евгений.
Вернувшись от начальства, Яна аккуратно переложила листы копиркой, подровняла, заправила в пишущую машинку, и от сознания, что любая буква, которая появится на бумаге, будет неправильной, ей будто судорогой свело руки.
Яна немножко посидела, вытерла платочком глаза, но они вновь наполнились едкими слезами бессилия и обиды. Странно теперь вспоминать, что еще три месяца назад ее переполнял восторг от одной только мысли о работе. Родители уверяли, что любой коллектив будет счастлив принять такую умненькую, воспитанную и работящую девочку, как она, и Яна в глубине души была с ними согласна. Мечталось, как она, краснодипломница, будет рассказывать коллегам о последних достижениях науки, а те, в свою очередь, щедро станут делиться с ней опытом, наставлять и поддерживать. Только у реальности не оказалось ничего общего с прекрасными картинами, которые рисовало ее воображение.