— Полковник Тышкевич, вероятно, привёз нам важные известия, сир, — глядя в упор на Тышкевича и пытаясь угадать по выражению его лица, с чем тот пожаловал, обратился к Наполеону Сокольницкий.
— Говорите, полковник, с чем пришли! — бросил в нетерпении Бонапарт, накручивая на палец белоснежную, вышитую императорским вензелем в виде буквы N салфетку.
— Русские окопались на высотах Колоцкого аббатства, но сейчас их колонны выдвигаются на восток и идут в сторону Можайска и реки Москвы по Старой Смоленской дороге, ваше императорское величество, — прерывистым голосом вымолвил запыхавшийся Тышкевич. По его лицу градом катил пот, и было видно, что он проскакал по удушающей жаре не одну версту.
— Пускай будет река Москова, господа. Не всё ли равно, где бить русских! Тем не менее надлежит проследить за манёврами Кутузова. Наша операционная линия и без того непомерно растянута, Кутузов же находится вблизи своих баз, к тому же он ожидает прибытия резервов из глубинных провинций империи. Нельзя позволить ему улизнуть, будь то лабе де Колёц[14] или ля Москова[15]. Мне по горло надоело бегать за русскими, пора кончать с ними! — закончил Наполеон красноречивым и весьма характерным жестом. Едва он умолк, генерал Сокольницкий, полковник Тышкевич и все маршалы, кроме Бертье, расценившие его жест как указание к действию, поднялись из-за стола и, поклонившись императору, вышли из столовой. Кшиштофский чуть замешкался, неловко запутавшись длинными ногами в стульях, и, весь краснея, поспешил вслед за стремительно удалявшейся спиной пана Михала. Весть о возможном отходе Кутузова от Колоцкого монастыря неприятно поразила Наполеона. «Проклятье! Похоже, чёртов старик намерен отступать и дальше!» Подобный поворот событий не укладывался в его голове. Он заметно помрачнел, лицо пожелтело от разлившейся желчи, губы нервно подёргивались.
— Мой император желает остаться один? — осмелился нарушить повисшую тишину генерал Рапп.
— Отнюдь, генерал! — стряхивая оцепенение, живо откликнулся Наполеон. — Нас ожидает десерт. А вот вы, русские, как думаете, что должен предпринять Кутузов? — перевёл он взгляд на Овчарова.
— Чтобы не навлечь гнева государя своего, ему следует разбить вас, ваше величество. Однако ж, как человек военный, я задаюсь вопросом: какими средствами можно достичь желаемого?
— Вы это всерьёз? — Брови Наполеона в неподдельном удивлении поползли вверх и изогнулись.
— Одними военными средствами достичь победы затруднительно, имея перед собою противника, коим изволит быть ваше величество, — как ни в чём не бывало продолжал Овчаров. — Посему, полагаю, Кутузов будет всячески затягивать кампанию.
— Как бы он её ни затягивал, я войду в Москву и там подпишу мир.
— Осмелюсь возразить, ваше величество! Даже в случае поражения русской армии на поле брани и занятия вами Москвы сопротивление продолжится. Продиктовать мир нашему императору, да простит меня за дерзость ваше величество, вам не удастся.
— Партизанская война?
— Она и так уже идёт, сир, но и наша русская погода будет не на вашей стороне.
Наполеон грузно поднялся из-за стола, с грохотом опрокинул стул и подойдя к Павлу, потрепал его за ухо.
— Я закончу кампанию в Москве, месьё Офшарофф! — сверкнув глазами и обнажая ряд великолепных белых зубов, полушёпотом прошипел он. — Поверьте, у меня есть чем принудить императора Александра к миру, — намекнул на возможную отмену крепостного права Бонапарт и, неожиданно легко повернувшись на каблуках, вышел из столовой.
Дискуссия с Овчаровым ему стала досаждать. Генерал Рапп и маршал Бертье последовали за императором. Оставшись в одиночестве и отдав должное десерту — засахаренным фруктам и мороженому, Павел покинул гостеприимный дом купца Церевитинова, не забыв опустить в карман немного яств для Пахома. На свежем воздухе беспокойство вновь овладело им. «Ежели с полковником Чернышёвым, не приведи Господь, что-нибудь случилось, я погиб, мне никто не поверит. Способник неприятеля, денежный вор, взявшийся вновь за старое! Моё спасение в нём одном», — сбивчиво размышлял Овчаров, пока ноги его не привели к подводе, охраняемой двумя польскими уланами, откомандированными Сокольницким.
Растолкав спящего гравёра, Павел отдал ему принесённые припасы.
— Ты уж не взыщи, лакеи так скоро делали перемены, что я не смог ухватить для тебя что-нибудь посущественнее, окромя десерта и вот этого задохлика цыплёнка! — оправдывался он.
Впрочем, Пахом и не помышлял обижаться, уписывая за обе щёки императорское лакомство. Приставленные к ним поляки, учуяв еду, громко переругивались, кляня припоздавшую смену. Их желудки отчаянно урчали, требуя провианта, а тела ломило от жары и усталости. Лёгкий ветерок, лениво теребивший флюгера на их пиках, не приносил облегчения. Сегодняшний смотр, а до него нескончаемые марши и переходы основательно утомили их.
Пока Павла снедали сомнения, Александр Иванович Чернышёв благополучно добрался до Петербурга и был ласково встречен императором Александром в Летнем дворце на Каменном острове. Издали дворец походил на обычную петербургскую дачу. Вытащенные из оранжерей кадки с цветами и растениями заполонили узкую лестницу, связывавшую балкон с парадным крыльцом; обширный сад спускался к воде и не имел изгороди, лишь полосатая будка с караульным указывала, что здесь проживает некое официальное лицо. Впрочем, катавшаяся на лодках праздная публика могла беспрепятственно наблюдать гулявшего по саду государя, поэтому кто в действительности обитает на охраняемой «даче», не составляло тайны. Александр знал об оставлении Смоленска из доставленного курьером послания Барклая и теперь желал слышать подробности.
— В каком положении ты нашёл город? — первым делом поинтересовался царь.
— В преддверии больших и, увы, скорбных перемен, ваше величество. Эвакуация Смоленска шла полным ходом, когда я его оставлял. Правда, после соединения армий Барклая и Багратиона забрезжил луч надежды, и вывоз государственных архивов, кажется, на время остановили, но со всей определённостью не могу судить об том, как и о ходе самой обороны, поелику не являлся свидетелем происшедшего. Я выбрался из Смоленска в ночь на четвёртое, за считанные часы до штурма. Полагаю, взятых мер к обороне города оказалось недовольно, чтоб…
— Идя навстречу чаяниям дворянства, особливо московского, я заменил Барклая[16] и назначил главнокомандующим всеми армиями Кутузова, — мягко прервал его Александр, показывая тем самым, что иные заботы ныне овладевают им. — Провожаемый толпою зевак, запрудивших Гагаринскую набережную перед самым его домом, на третий день, то было воскресенье, он изволил отбыть к армии, — саркастически хмыкнул, сощурив близорукие глаза, царь. — Уповаю на провидение, что оно остановит нашествие.
— Осмелюсь заметить вашему величеству: отступление, предпринятое военным министром, явилось единственно правильным и возможным решением, исходя из соотношения сил. Приграничное генеральное сражение привело бы к чудовищной катастрофе, как и ожидание неприятеля в Дрисском лагере, — намекая на идеи прусского генерала русской службы Фуля, которого непонятно за какие заслуги незадолго до войны приблизил к себе Александр, встал на защиту Барклая Чернышёв.
— Всё это так, мой друг, всё это так, однако ж от меня требуют решительных действий. А что побудило тебя направиться в Смоленск? — неожиданно сменил не слишком приятную для себя тему царь. — По завершении нашего пребывания в Москве тебе было должно следовать за своим государем в Петербург, — с лукавой улыбкой хмурил брови Александр, теребя пуговицу тёмно-зелёного мундира, того самого, кавалергардского, который предпочитал носить с начала военных действий и Чернышёв, невзначай забывая о своём придворном чине флигель-адъютанта, которому полагался мундир белого сукна.
16
Александр высоко ценил и неизменно уважал Михаила Богдановича и не брал в расчёт возводимую на него придворными и генералитетом клевету. Его заслуги в реформировании армии накануне войны и организации военной разведки трудно переоценить. Назначение «харизматичного» Кутузова было компромиссом, на который в роковую минуту был вынужден пойти царь. Барклай де Толли был скромным остзейским дворянином с шотландскими корнями, иностранцем без связей и родства, выскочкой в глазах русского общества. В отличие от Кутузова, он не был ни плетущим интриги царедворцем, ни искушённым дипломатом, ни светским человеком. Его холодная педантичность, ревностное усердие в службе и исключительное чувство долга раздражали высшую аристократию и дворянство, тогда как натура Кутузова, природного русского барина, сибаритствующего эстета и бонвивана, прихотливого чревоугодника и сластолюбца – словом, человека с родными и милыми русскому сердцу чертами, – воспринималась куда благосклонней. Барклай был где-то схож с Аракчеевым, дельным, неутомимым администратором и создателем новой русской артиллерии. Кстати, дефиниция «временщик», допущенная далее автором по отношению к Аракчееву, не несёт отрицательного смысла, а лишь указывает на преходящесть власти.