В 1700 г. Петр дарует своему голландскому другу, видному амстердамскому купцу Янну Тессингу право в течение 15 лет печатать для России книги, карты и т. п, ввозить их и продавать; Тессингу предоставлена полная монополия: если кто станет продавать книги других иностранных типографий, штраф в 3 тыс. франков, из них одна треть Тессингу. Здесь же появляется первое цензурное требование, повторяемое на протяжении веков: чтобы книги печатались «к славе великого государя», а «понижения нашего царского величества <…> и государства нашего<…> в тех чертежах и книгах не было» (5).
В 1704 г. введен гражданский шрифт, что расширило рамки книгопечатанья. В Петербурге и Москве открыты казенные гражданские типографии (церковные были и ранее). Печатанье книг переходит в руки светских властей, но обычных людей это интересовало мало. В лице Петра сосредоточено всё издательское дело страны; он сам редактор, переводчик, издатель, заказчик. Сам он и отбирает, и контролирует печатную продукцию. Мимо него не проходит ни одна печатная строка. Он сам подкупает заграничную печать для восхваления себя, страны, для полемики с врагами (6). Сохранился анекдот об одном из сподвижников Петра, Бужинском, который при переводе опустил неблагоприятное описание русских, вызвав гнев царя (6). Но есть и другая история: один из мастеров Тессинга, после его смерти, с типографским оборудованием, отправился в Россию. По дороге его захватили шведы и стали печатать славянским шрифтом разные листы, враждебные России; Петр призывает не верить им, тому, что они в Москве напечатаны; он приказывает задерживать распространителей, узнавать, откуда они листы получили, отсылать листы в Москву. За задержку возмутителей обещается государева милость. Т. е. Петр хорошо знает, где можно объективность продемонстрировать, а где меры пресечения применить.
По сути дела, в России до последней четверти ХVIII в. существует монополия государства на печатанье. Как и многое другое, всё делается по приказу высшей власти. Салтыков — Щедрин писал об этом, приводя слова, будто бы сказанные писателем Кукольником: прикажут — завтра акушером стану. И добавлял от себя: прикажут — и завтра Россия покроется университетами; прикажут — и завтра все просвещение сосредоточится в полицейских участках. При таком положении в цензуре не было особой нужды. Но в Малороссии, в Киеве и Чернигове, существовали вольные типографии. Уже Алексей Михайлович, а затем Петр I стремились их взять под контроль. Попытка подобного контроля — сенатский указ 5 октября 1720 г. Там идет речь и о книгах, напечатанных в Киеве и Чернигове без позволения Духовного Коллегиума: Великому Государю стало известно, что в Киеве и в Чернигове печатаются книги «несогласно с Великоросскими печатьми» (раскол, лютеранство и пр.), а «вновь книг, кроме церковных прежних изданий, не печатать», «дабы никакой розни и особого наречия в оных не было»; никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявив об оных в Духовный Коллегиум и не взяв позволения, в монастырях не печатать, «дабы не могло никакой противности и несогласия с Великороссийской печатью произойти» (Ск3-4).
Позднее, с образованием Синода, на него возложены обязанности надзора за всем, касающимся религии. В первых же распоряжениях (указ 1720 г.) Синод потребовал усиления надзора за лубочными картинками. О том же шла речь в новом указе 1721 г., по сути дела, в более общей форме, повторяющем предыдущий. Речь идет главным образом о духовной, богословской литературе, и цензурные требования к ней выражены весьма отчетливо. 25 января 1721 г. утвержден Регламент или устав Духовного Коллегиума: если кто богословское письмо сочинит, не печатать, но презентовать в Коллегиум, который должен рассмотреть, «нет ли какового в письме оном погрешения, учению православному противного». По своей сущности Регламент — первый русский закон о печати. В подобном же духе выдержан синодский указ 20 марта 1721 г.: «О непродаже листов, разных изображений, служебников и канонов, изданных без дозволения Синода», что продают в Москве на Спасском мосту и в других местах. Об «отбирании их в церковный приказ». Сочинения, которые людьми разных чинов самовольно печатаются без свидетельства и позволения все собрать, опечатать и держать до указа. А тех, кто продает, кто дает для продажи, кто сочиняет и пишет, сыскав и допросив с очисткою, исследовав достоверность и свидетельства, с допросными речами и по одному экземпляру в Приказ церковных дел, а также в Правительственный Синод с реестром препроводить, а людям, чтоб сочинения печатать и продавать не дерзали, показать указ Великого Государя и предупредить, чтобы такого не делали «под страхом жестокого ответа и беспощадного штрафования» (4–5). Распоряжение было строгое, но исполнялось оно плохо. Следует однако отметить, что государство и церковь уже в те времена действуют воедино.