Наша жизнь была наполнена интересами и вопросами момента. Но самое главное и решительное в ней было то, что позади всех этих очередных вопросов и забот поднималась и заполняла все большую и большую часть горизонта грозовая туча украинского сепаратизма (большевистская опасность была в ту эпоху в Киеве еще не на очереди). Мы все видели эту тучу и чувствовали ее приближение; и это налагало отпечаток какой-то мрачности на наши мысли и настроения. Впрочем, иногда мы развлекались революционными празднествами; среди этих последних наиболее интересны были периодические гастроли приезжавших министров.
Первыми приезжали (еще до моего вступления в Исполнительный комитет) военный министр — А.И.Гучков, а при мне — француз Альбер Тома. Этого заморского гостя мы встретили с величайшим любопытством, принимали его и во дворце, и в Купеческом собрании, говорили ему (через переводчика и на более или менее ломаном французском языке) приветственные речи и слушали его темпераментное, галльское красноречие. Визит его сошел в общем гладко и даже импозантно, хотя его агитация за продолжение войны до победного конца встретила невосприимчивую аудиторию, а от некоторых ораторов ему пришлось выслушать довольно нелюбезные приветствия. Особенно отличилась, помнится, прославившаяся впоследствии большевичка Евгения Бош[17], которая прочитала нашему гостю целую нотацию по вопросу об империализме и соглашательстве.
Вслед за Тома приехал А.Ф.Керенский. Это было в конце мая или в начале июня. Он незадолго перед тем был назначен военным министром и приступал к своим агитационным объездам фронта. Уже были им сказаны слова о взбунтовавшихся рабах и уже определилось направление его работы. Тогда-то, на зените славы, мы увидели этого всероссийского кумира. И нужно сказать без всяких оговорок и без ретроспективных исправлений: впечатление было громадное, потрясающее, захватывающее… Мы увидели молодого человека с бледным, болезненным лицом и с рукой на перевязи. Его наружность казалась оригинальной и значительной. Мы услышали его своеобразную, неподражаемую речь, состоящую из отдельных, отрывистых и кратких, фраз — услышали, как он — по меткому выражению одного журналиста — «метал слова». И, что самое главное и значительное, мы почувствовали обаяние самоотверженной, почти подвижнической души, горящей пламенем самого чистого идеализма, ищущей одного только добра… Я не берусь и не хочу судить, насколько это впечатление было правильно, какова была в нем доля гипноза и самовнушения. Я только констатирую факт: таково было всеобщее, всеохватывающее и всепобеждающее впечатление от фигуры Керенского.
По установившемуся обычаю, для встречи Керенского было устроено сначала приветственное заседание в парадном зале дворца, а затем большой митинг в Городском театре. Программа была здесь и там одна и та же: сначала приветствия представителей различных организаций, затем — ответная речь Керенского. Приветствия были все более или менее красноречивые, более или менее восторженные, более или менее банальные. Украинцы и большевики, ораторы которых могли бы внести диссонанс в общий хор, не явились вовсе. Особенно тепло прозвучал речи солдат (Таска и Зайцева), задушевную ноту сумел взять председатель Совета присяжных поверенных. После каждой речи раздавались аплодисменты, Керенский вставал и пожимал руку оратора. Этот поток восторгов и восхвалений окружал героя в глазах взиравшей на него толпы все более и более ярким ореолом. Эти периодические взрывы рукоплесканий все более и более поднимали настроение зала. И этот восторг и подъем достигли апогея, когда (особенно помню эту сцепу на митинге в театре), выслушав последнего оратора, Керенский не опустился обратно на стул, а медленно подошел к рампе. Зал дрожал от рукоплесканий, а Керенский стоял у рампы, со своей рукой на перевязи, со своим бледным, измученным лицом… Какая речь не потрясет аудиторию в такой обстановке? Какой большой оратор не зажжется огнем вдохновения после такого приема? И мы услышали почти ту же речь, которую несколькими часами ранее прослушали во дворце; услышали те же мысли, облеченные в еще более яркие слова, в еще более значительные и отрывистые фразы, произнесенные еще более глубоким, металлическим голосом. И после каждой фразы, которую, как будто диктуя, отчеканивал Керенский, раздавался новый гром аплодисментов… и когда он кончил, вся толпа ревела, все были растроганы и потрясены до полной потери самообладания…
Я не буду ни излагать, ни критиковать содержания Киевских речей Керенского. Он не сказал у нас ничего такого, что бы не было им сказано в других местах. И повторяю: сила или слабость его речи была не в её содержании. Воодушевлял, зажигал проникавший эту речь дух, тот видимый сквозь его речь — я сказал бы — нравственный идеализм, который и был источником необычайного обаяния Керенского. Я не знаю, был ли этот идеализм вполне искренним, — вполне неискренним он, при такой силе впечатления, быть не мог. И в нем-то — национальное своеобразие всей фигуры Керенского и всего его, хотя и кратковременного, но поистине всенародного успеха. Ни один государственный деятель и ни один демагог в истории, насколько мне известно, не играл на этих струнах души с таким искусством и успехом. Слов нет: возбуждаемых Керенским в своих слушателях настроений было далеко недостаточно для государственного строительства. Слов нет: они не соответствовали действительному уровню народных масс и реальным нуждам исторического момента. Но ни его донкихотство, ни плачевный финал его карьеры не лишит историческую личность Керенского чисто художественной законченности и силы…
17
Бош Евгения Готлибовна (1879—1925), родом из Очакова, дочь немца-колониста. С 16 лет замужем за сыном фабриканта, в 21 год покинула мужа и окунулась в с‑д деятельность (Киев), большевичка. В 1911 завязала переписку с В.И.Лениным и Н.К.Крупской. В 1913 сослана в Иркутскую губернию, оттуда вместе с гражданским мужем, Г.Л.Пятаковым, бежала через Владивосток в Японию и затем в США. Короткое время в Швейцарии, затем — в Скандинавии. После Февральской революции — председатель Киевского губ. комитета партии, агитирует гвардейский корпус идти на Киев, свергать Раду. Член Киевского Военно-Революционного комитета. В первом коммунистическом правительстве Украины (Харьков 1918) — "народный секретарь внутренних дел". В Гражданскую войну командировалась на административно-карательные задания в масштабах губерний (Пенза, Астрахань, Гомель), комиссар Каспийско-Кавказского фронта. В 1923 обвинена в троцкизме, в 1925 покончила с собой вследствие тяжелой болезни (порок сердца, сердечная астма, туберкулёз лёгких)