Нужно сказать, что при всем изобилии в продуктах кулинарии и парфюмерии, Ровно было значительно беднее пищей для ума. Книжных магазинов почти не было, а из случайно попадавшихся в писчебумажных магазинах книг по общественным вопросам мне удалось извлечь только брошюру с текстом новой польской конституции.
Приходилось довольствоваться сведениями, извлекаемыми из газет. И вот по отрывочным намёкам злободневной хроники случайных номеров газет — мы должны были воссоздавать себе картину великих исторических событий, пережитых Европой в годы нашего духовного карантина.
Специфический характер, стиль и даже внешний вид отдельных газет будили множество притаившихся воспоминаний. Гладенькая «Neue freie Presse» с её мещанским Gemütlichkeit[158]; понедельничный «Berliner Tageblatt» с умно-претенциозной передовицей Теодора Вольфа; парижский «Matin» со своим насмешливым, изысканно-литературным пересказом сенсационных небылиц; и, наконец, «Le Temрs» — этот тяжеловесный орган делового и солидного французского шовинизма — все это воспринималось теперь как утраченные и вновь возвращенные кусочки нашего умственного обихода…
Во всех попадавших в руки газетах я искал ответа на один и тот же волнующий вопрос
— Та же ли это Европа, которую мы оставили в 1914 году?
И ответ был: да, как будто та же. Нужды нет, что с тех пор повалились престолы, что перекроены империи, что новые тревоги занимают умы и сердца. Нужды нет, что земля оскудела, что люди измучены и устали. То «что-то», что мы ценили и чему учились у Европы, то — осталось. Как встарь, мы чувствуем себя здесь в верхнем этаже культуры.
Европа осталась Европой в то время, как Россия перестала быть Россией.
Мы сидели в Ровно, тщетно дожидаясь обещанной д-ром Скорецким дополнительной регистрации беженцев и не менее тщетно хлопоча о предоставлении нам так называемого «права азиля». Нас опекали два еврейских беженских комитета — фолькистский на Шоссовой и сионистический на Школьной, — относившиеся без особой симпатии друг к другу, но с большой любезностью к нам. А в то же время у «старосты» в другом пограничном городке (в Остроге), как потом выяснилось, уже несколько месяцев лежал приказ из Министерства внутренних дел о нашем беспрепятственном пропуске в Варшаву. Узнав об этом совершенно случайно, мы на следующий же день получили заветную бумажку и уехали.
До Бреста передвижение носило еще полуроссийский характер: в неосвещенном вагоне, в толкотне и беспорядке. Зато из Бреста в Варшаву шел уже заправский D-Zug немецкого типа. Было с непривычки приятно просидеть целую ночь без сна в купе такого поезда.
Варшава — третья столица на нашем пути, на этот раз уже настоящая столица. Впечатление громоздится на впечатление, образ на образ. Сколько старого, от чего отвык; сколько нового, к чему нужно приучаться…
Не касаюсь всего этого здесь: оно относится к другому этапу нашего беженства, к другой главе наших «Wanderjаhre[159]».
Через две недели получаем беженские заграничные паспорта. Продолжаем наш путь.
Ночь в поезде? и мы на новой польско-немецкой границе. Однако, ее порядочно отдалили от Варшавы и приблизили к Берлину со времени нашего последнего путешествия в 1914 году…
На пограничной станции Збоншин, выполнив все обряды и формальности, садимся в другой вагон. Случайно обернувшись к дверям, я вижу перед собой четко и аккуратно выведенную надпись — шесть сакраментальных слов из немецкого железнодорожного катехизиса: — Nicht öffnen, bevоr der Zug hält[160].
Мы — в Германии.
В дорогу! –
Декабрь 1922 года.