Говорили много раз о том, что в таком-то доме, населенном коммунистами, прачке дан приказ: экстренно закончить стирку к такому-то (близкому) сроку. Отсюда делалось заключение о предстоящей на днях эвакуации большевиков.
Говорили несколько раз о полученном в Киеве номере румынской (затем — польской) газеты. Этот номер всегда был перепродан кому-нибудь за большую сумму (смотря по состоянию валюты — сначала за 1000 рублей, затем за 10.000 рублей). В газете имелось сообщение о речи румынского короля (затем ее заменил Манифест Пилсудского), в которой румынский (затем — польский) народ предупреждался, что через страну пройдут немецкие войска; король (или Пилсудский) просил своих подданных отнестись к этим войскам благожелательно, так как они приходят не как враги, а с единственной целью освободить Украину (или Россию) от власти большевиков.
Говорили десятки раз о том, что большевикам поставлен немцами (или Антантой, или Лигой Наций) ультиматум: в такой-то срок (обыкновенно двухнедельный) эвакуировать Украину.
Были и другие слухи с повторяющимися сюжетами, которые я теперь уже не могу припомнить в точности. Про указанные четыре сюжета могу сказать с уверенностью, что слышал их по несколько раз, в разные эпохи, иногда от тех же самых людей, и что их передавали с верой и надеждой.
Всякий обрывок сообщения, приходивший с Запада, разукрашивался и расцвечивался самым причудливым образом. Дошло, например, до нас известие о том, что в Спа состоялась конференция[149]. Этого было достаточно для возникновения слухов о том, что в Спа немцам сделаны большие поблажки в отношении условий мира — с тем условием, чтобы они оккупировали Украину. Подобного рода соглашение Антанты с немцами было одной из излюбленных тем, фигурировавших уже во времена Версаля. Говорить нечего, что всякое интервью с ген. Людендорфом или с ген. Гофманом истолковывалось как готовое решение всех держав производить интервенцию.
Самое нелепое в этих слухах и самое печальное в факте доверия к ним было то, что, как было ясно для всякого неослепленного наблюдателя, большевики меньше всего были склонны скрывать что-либо, касавшееся интервенционных планов «западных капиталистов». Напротив, они всячески подогревали и муссировали всякое подобное известие, приходившее с Запада. Любимой темой приказов Троцкого всегда служило рассуждение на тему, что, хотя, мол, мы всех победили, но коварный враг не дремлет, и нужно быть начеку. Уже по одному этому все передававшиеся «пантофельной почтой» известия о предстоящих интервенциях не имели и тени правдоподобия. Ведь презумпцией достоверности слуха является невозможность получить сведения нормальным порядком; в данном случае эта презумпция безусловно отпадала…
Апогеем развития слухов, в частности слухов об интервенции Антанты или немцев, была осень 1920 года, когда было официально объявлено о радио лорда Керзона, говорившее о помощи союзников Польше, и когда после этого началось отступление красной армии, уже дошедшей до преддверья Варшавы и затем за два месяца откатившейся обратно почти до самого Киева.
Затем все постепенно улеглось. Поляки не обнаруживали никакого желания занять Киев, уже почти эвакуированный большевиками. В Риге начались, длительные переговоры, закончившиеся миром[150]. Армия Врангеля эвакуировала Крым. Красин подписал торговый договор с Англией. Об интервенции, видимо, речи больше быть не могло. Это должны были, в конце концов, признать самые ярые шептуны и паникеры.
Так как «невозможно жить без веры», то, разочаровавшись в интервенции, стали надеяться на быструю внутреннюю эволюцию большевиков. Но здесь уже и наиболее восторженные оптимисты не могли назначать таких близких и осязательных сроков, как это делалось в отношении воображаемых ультиматумов Антанты. В соответствии с этим, наступил упадок духа, и все чаще стали слышны ноты отчаяния и безнадёжности.
Примирился ли кто-либо с большевизмом? Думаю, что искренно и честно едва ли кто с ним примирился. Но многие, не видя и не зная выхода, примирились со своей судьбой и с своим положением обреченных и пассивных жертв большевизма…
Убожество и измельчание нашей жизни выражалось между прочим в том, какими важными событиями стали представляться самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Случилось мне, например, летом в 1921 году съездить на несколько дней в Москву. Не преувеличивая можно сказать, что об этом событии знал и говорил весь наш квартал. После возвращения ко мне подходили на улице еле знакомые люди, обычно в сопровождении вовсе незнакомых, и начинали расспрашивать о моих московских впечатлениях. Должен признаться, что я решительно разочаровал всех любителей сенсаций. Приезжавшие из Москвы обыкновенно рассказывали — не иначе, как в самых суперлативных тонах, — либо о налаженности и спокойствии, либо о голоде и нищете московской жизни. Я же, по совести, не мог сказать ничего другого, как то, что в Москве живется приблизительно так же, как в Киеве. Меньше разрушенных домов, более высокие базарные цены, немного больше связи с Западом[151], больше высокой политики и «придворных» сплетен, немного меньше озорства со стороны низшей администрации; но, в общем и целом — то же, что и в Киеве, — тот же дух и тон, та же комедия и та же драма…
149
Международная конференция, созванная Верховным советом держав Антанты 5—16 июля 1920г. в г.Спа (Бельгия) —
150
Как за последнюю соломинку, хватались за пункт Рижского мира, в котором говорилось о независимости Украины «на основе самоопределения народов». Из этого пункта выводили, что на Украине предстоит чуть ли не плебисцит о форме правления и что дни советской власти у нас сочтены.
151
С величайшей жадностью киевляне набросились на привезенный мною комплект «Бюллетеней Нар. комиссариата иностр. дел» — довольно добросовестной компиляции заграничной прессы, периодически выпускаемой московским Коминделом. Событием для нас было получение каждого случайного номера иностранной газеты.