— Коллега, прошу, — говорит «уездный» «земскому», передавая трубочку.
Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.
— Батюшка, отец родной, благодетель, — жалобно заявляет свидетельствуемый, — явите божескую милость, будьте настолько любезны… Улогий я как есть… Ноги вот ещё у меня.
— Что у тебя с ногами? — спрашивает земский врач, — разденься…
«Улогий» раздевается совсем. «В чём мать родила» он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.
— Эге… — говорит уездный доктор, — чего же ты молчал?
— Циррозис гепатис, — произносит земский доктор, — безусловно к работе не способен…
— Ну, счастлив ты, братец, — добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. — Льгота тебе… льгота…
— Первого разряда, — подсказывает исправник.
— Первого разряда, — говорит предводитель. — Ступай себе с Богом…
III
— Алдошин Иван, — вызывает председатель присутствия… — Курить как хочется… — добавляет он шёпотом…
— А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого «улогого», — иронизирует член управы, предлагавший «посадить» старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так «сажают», когда нужно, в кутузку.
— Алдошин Иван, — повторяет предводитель.
Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.
— Я велел встать! Велел встать! — загорячился предводитель, — пока не встанешь и говорить не буду.
— Батюшка-а!.. Отец ты на-аш, — заголосила старуха.
Её подняли и поставили перед столом. Она стала совать предводителю прошение.
— Не надо бумаги… На словах объясни…
— Царица Ты наша, небесная заступница!.. Пожалей хоть Ты нас, горемычныих!.. — причитала старуха, размашисто крестясь и колотя пальцами свою иссохшую грудь.
— Да в чём твоя просьба, бабушка? — спросил исправник, — он кто тебе, Иван-то?..
— Ванюшка?.. Внучек, батюшка, внучек он мне!..
— У тебя брат есть? — обратился исправник к призываемому, просмотрев его семейное положение в списке.
— Есть, ваше высокородие.
— Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.
— Какой же он работник, ваше благородие… Сделайте такую милость…
— Представь его: он будет освидетельствован.
— Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в «степе» шляется?..
— Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт… Обратитесь к вашему земскому начальнику…
— Нужо́н ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается…
— Ничего, братец, не поделаешь…
— Явите Божескую милость, ваше благородие… Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он…
— Ты женат?
— Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела…
— Жаль тебя, а делать нечего…
— Ступай! — уныло сказал предводитель.
На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие «печатного» закона с жизнью.
— Действительно, положение отчаянное, — заметил член управы.
— Никак нельзя, — сказал исправник…
— И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, — вставил воинский.
— Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании… — начал и не докончил член управы.
— Пожалеть бы надо, — вздохнув сказал «дедушка», — семейству без него пропадать остаётся…
— Ничего сделать нельзя. Иди! — сурово сказал предводитель.
Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:
— Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие… Рассее-матушке послужить приходится… Пропадай вся семейства!
С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из «присутствия»…
IV
Занятия продолжались. Окончив «поверку», присутствие в полном составе стало доканчивать «верчение жеребьёв». Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили «колесо», и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному «жеребью». По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.
Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки «вели» исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою «участь». По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что «счастливчиков» окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых; писаря даже делали, «умственно» морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до «льготных»!
На следующий день закипела работа: начался «приём». Сперва осматривались «прошлогодние», получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались «поправкой» и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем «в чём мать родила» перед присутствием. «Поправились» и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и «дедушки», тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.