Так или иначе, авторитет Учителя стоял очень высоко — ему служили не как старшему брату, но как отцу. Почтение к Учителю, так же как почтение к родителям, пронизывало всю жизнь Древнего Китая, и не было звания выше, чем наставник государя — один он не склонял пред ним колен.
Ведь наставник накладывал на чистую, как лист бумаги, духовную основу человека тот узор совершенства, который отличал его от других: так отличают барса и тигра от множества жалких тварей затейливые письмена на шкуре. «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно узнать, есть ли у него отец или наставник,— заметил как-то конфуцианец Цзэн-цзы (V в. до н. э.),— ведь духовная основа такого человека преображена». Потому-то не было долга священнее, чем долг перед отцом и Учителем. «Как смел бы я умереть, если Вы живы!»— сказал некогда Конфуцию его ученик Янь Хуэй, и в словах этих был глубокий смысл: жизнь ученика принадлежала учителю в той же мере, в какой жизнь сына принадлежала отцу. Наивысшее выражение этот принцип нашел в школе последователей Мо-цзы (V—IV вв. до н. э.) — когда погиб последний патриарх моистов, более сотни их покончило с собой.
Различными были учения, различным был и круг учеников. Всех многочисленнее, наверное, были приверженцы Конфуция — до трех тысяч доходило число следовавших за ним мужей, которые жаждали поучения, и стоит ли удивляться, что в конце концов именно это учение возобладало в Китае?! Совсем иным был даосизм, учение эзотерическое, открытое далеко не для всех — потому-то, покидая пределы китайских Срединных царств, Лао-цзы доверил его всего лишь одному человеку, написав для него пять тысяч слов «Книги Пути и Благодати». Между двумя этими полюсами располагались остальные школы. Круг их адептов не был постоянным — то и дело к дому Учителя являлись неофиты в надежде обрести здесь свой «путь»,— и пусть кто-то уходил прочь, разочаровавшись и не выдержав искуса, всегда оставалось некое ядро, следовавшее за Учителем при всех превратностях судьбы: у Конфуция таких учеников насчитывалось семьдесят два. Древний мыслитель беседовал со своими учениками на подворье и в ожидании аудиенции у государя, сидя в экипаже и готовясь отойти ко сну, толпы слушателей собирались вокруг него под старым тенистым платаном, под широкими сводами городских ворот — и в беседах этих постепенно рождались и шлифовались те жемчужины слова, те яркие и неожиданные образы, которые ныне украшают страницы старинных китайских книг.
Во времена Конфуция не столько писали, сколько записывали. По традиции, во дворцах во время приемов всегда присутствовали писцы. Сидящий слева записывал речи, являвшиеся непосредственным выражением духовного начала; сидящий справа записывал деяния — опосредованное проявление духа. Предание гласит, что одно время таким «писцом у колонны» был сам великий Лао-цзы. Потом уже из этих записей составлялись летописи, собрания речей. В «Луньюе»— «Суждениях и беседах» Конфуция мы найдем упоминание о том, что полюбившееся изречение Учителя ученик «записал на поясе». Собрав впоследствии все записанное и сохраненное в памяти ученики составили книгу «Суждений...»— основной источник, по которому мы ныне судим о величии мысли Конфуция. Считается, что сам он написал лишь «Весны и осени»— летопись родного ему царства Лу, где, назвав все вещи «правильными именами», произнес приговор истории неправедным правителям. Второе исключение — это «Книга о Пути и Благодати» Лао-цзы, которая, как считает традиция, тоже принадлежит кисти самого патриарха даосизма. Все же остальные древние тексты, как правило, плод коллективного творчества, и мысль Учителя предстает в них уже в опосредованной форме, донесенная так, как запомнил ее слушатель и исправил прилежный редактор. В трудах их не было небрежения или стремления следовать собственному разумению. «Передаю, но не творю!»— говорил Конфуций, и завет этот блюли его преемники. Ученик не отделял свою мысль от мысли Учителя, и даже нечто новое искренне и почтительно приписывал наставнику. Личность в философской школе уступала авторитету общности так же, как и в семье, собственное «я» не было окончательно отчуждено от множества других — потому-то мыслитель древности так легко мог расширить свое сознание до границ Вселенной и, напротив,— увидеть весь мир внутри самого себя.