***
ИЗ ГЛАВЫ III
Повар вэйского царя Хуэй-вана разделывал быка для царского стола: хватаясь рукой, нажимая плечом, упираясь ногой, подпирая коленом, со стуком и хрустом работал ножом — и все это в такт и в лад, словно в ритме старинных напевов и плясок.
— До чего же все ловко! — воскликнул царь. — Как ты достиг подобного умения?
Повар, отложив свой нож, ответил так:
— Ваш слуга дорожит сутью—это важнее умения. Поначалу, когда я только приступал к разделыванию бычьих туш, я одну только целую тушу и видел. Через три года я перестал ее замечать. А ныне гляжу на быка не глазами — умом, не столько пользуюсь зрением — сколько действую разумом. Сообразуясь с бычьим естеством, следуя его природному строению, ввожу свой нож в пространные полости, режу там, где большие пустоты, — никогда не пытаюсь разрезать скопление сухожилий, тем более— разрубить крупную кость! Умелый повар меняет нож раз в год — оттого, что режет. Посредственный повар меняет нож раз в месяц — оттого, что рубит. А моему ножу—уже девятнадцать лет. Я разделал им тысячи бычьих туш, а лезвие — будто только сошло с точильного камня. Между суставами есть щели, а у лезвия— нет толщины. Если же то, что не имеет толщины, взять и ввести туда, где щель, всегда в избытке будет места, где погулять ножу. Оттого-то ножу уж девятнадцать лет, а лезвие — будто только-только сошло с оселка. И все же, хоть оно и так, всякий раз как подхожу к сплетению жил и вижу, как трудно с ним сладить, я весь напрягаюсь и настораживаюсь, не свожу с него глаз, работаю медленно-медленно, едва шевеля ножом... И вдруг — хрясь! — и разрезал: будто рассыпал ком земли. И вот стою с ножом, и с гордостью гляжу по сторонам, исполненный довольства, а после вытираю нож и прячу.
— Превосходно! — воскликнул царь. — Услышав рассказ моего повара, я понял теперь, как достичь долголетия!
Болотный фазан через десять шагов поклюет, через сотню — напьется, а в клетке жить не хочет: хотя и сыт — а все не то!
Когда скончался Лао Дань, Цинь И, соболезнуя о нем, трижды простонал — и вышел вон. Ученики спросили:
— Разве вы не были другом Учителя?
— Был, — ответил Цинь И.
— А если так, то можно ли оплакивать его подобным образом?
— Можно, — сказал Цинь И.— Я было думал, что вы и впрямь его ученики, теперь же вижу, что — нет. Когда я пришел сюда с соболезнованием, то увидел, что старики оплакивают его, как оплакивали бы сына, а молодые плачут по нем, как плакали бы по матери. Собравшись здесь вместе, они, если б даже того и хотели, уже не могли удержаться от слез и стенаний. Но это ведь значит — противиться Небу, отойти от Истины, забыть о своем предназначении: в старину это называли «грехом непослушания». Пришла пора прийти — Учитель родился; пришла пора уйти — Учитель покорился. Если смириться со своей участью и покориться неизбежному, к вам не найдут доступа ни радость, ни печаль: в старину это называли «избавлением от пут».
***
ИЗ ГЛАВЫ VI
Цзысы, Цзыюй, Цзыли и Цзылай, собеседуя вчетвером, сказали так:
— Мы подружились бы с тем, кто способен постичь, что небытие — это голова, жизнь — позвоночник, а смерть — крестец, с тем, кому ведомо, что жизнь и смерть, существование и погибель — одно единое тело.
И тут все четверо взглянули друг на друга и рассеялись. Никто из них не воспротивился в душе — и они подруж ились...
И вдруг заболел Цзылай. Он тяжело дышал и был при смерти, а жена и дети, обступив его, плакали над ним. Цзыли, что пришел его навестить, прикрикнул на них:
— Ступайте прочь! Не тревожьте того, кто превращается!
И, прислонясь к дверям, повел беседу с умирающим:
— О как велик творец! Во что же еще он тебя превратит? Куда еще тебя отправит? Может, он превратит тебя в печень крысы? Или в лапку козявки?
— Куда бы отец с матерью ни послали сына, — сказал Цзылай, — на восток или на запад, на юг или на север — сын исполнит их повеление. А разве силы Тьмы и Света не больше для человека, чем отец и мать? Если они понуждают меня умереть, а я ослушаюсь — то окажусь строптивцем. И в чем их можно упрекнуть? Ведь Великая Глыба обременила меня телом, истомила жизнью, успокоила старостью и упокоит смертью. И тот, кто умел устроить мою жизнь, сумеет устроить и мою смерть.
Вот, допустим, литейщик плавит металл, а тот бурлит и плещет, и говорит: «Я должен стать мечом Мо Е!» Литейщик, конечно же, сочтет его дурным металлом. Или же тот, кого однажды вылепили в виде человека, вдруг станет повторять: «Хочу опять быть человеком!» Ведь творец превращений, конечно же, сочтет его дурным человеком. Так вот, Небо и Земля — это великая плавильня, а творец превращений — литейщик. И чего только он не сможет еще со мной сотворить! Ведь жизнь — это сон. А смерть — пробуждение.
***
ГЛАВА IX
У коня есть копыта — чтобы ступать по снегу и мерзлой земле, шерсть — чтоб уберечься от ветра и стужи; он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и скачет — в этом истинная природа коня. Не нужны ему ни высокие башни, ни богатые хоромы.
Но вот появился Бо Лэ и сказал:
— Я знаю, как надо укрощать коней.
И принялся клеймить их и подпаливать, треножить и взнуздывать, подстригать им гриву и подрезать копыта, приучать к стойлам и яслям. Из десяти коней подыхало два-три. А он морил их голодом и жаждой, гонял то рысью, то галопом, учил держать строй и равнение, терзал их удилами спереди, грозил кнутом и плетью сзади — и коней стало подыхать больше половины.
— А я, — сказал Гончар, — знаю, как обращаться с глиной: круги делаю — строго по циркулю, квадраты — по угломеру.
— А я, — сказал Плотник, — знаю, как управляться
с деревом: кривое — подгоняю по крюку, прямое — выравниваю по отвесу.
Но разве природа дерева и глины — в том, чтобы подчиняться крюку и отвесу, угломеру и циркулю! Однако умельцев славили из века в век, не уставая повторять:
— Бо Лэ умел укрощать коней, а Гончар и Плотник знали, как управляться с глиной и с деревом.
Такую же ошибку совершают и те, кто правит Поднебесной. Думаю, что те, кто умел ею править, поступали не так.
Природа людей постоянна: они ткут и одеваются, пашут и едят — это можно назвать общими их свойствами. Единство и равенство — естественное их состояние. Вот почему во времена высшей добродетели их поступь была степенна, а взгляд— сосредоточен. В те времена в горах не было троп и дорог, на реках — лодок и мостов; все живое держалось вместе, не ведая меж и границ; птицы и звери бродили стадами, деревья и травы росли как хотели. И птицу, и зверя можно было водить на веревочке; можно было, взобравшись на дерево, заглянуть в сорочье гнездо. Люди жили тогда вместе с птицами и зверьми и были родней всему живому —где уж им было знать о «подлых» и о «благородных»! Все были равно невежественны— и добродетель их не оставляла; в равной мере не знали желаний — и были просты и естественны. Так, живя в простоте и естественности, народ сохранял свою природу.
Но вот явились мудрецы, выдавая потуги свои за «человечность», ухищрения свои — за «долг» — и в Поднебесной родились сомнения. Беспутство и бесчинство стали выдавать за «музыку», а мелочность и педантизм — за «обряды», — и в Поднебесной начались раздоры. Разве можно вырезать жертвенный кубок— не калеча дерева.' Разве можно выточить скипетр и жезл — не губя белой яшмы? Как научить «человечности» и «долгу» — не отрешившись от Пути и Благодати? Как научить «обрядам» и «музыке» — не поступившись естественными чувствами? Разве возможно создать узор — не перемешав пяти цветов? Разве возможно построить шесть ладов — не смешав пяти звуков? Когда ради утвари калечат дерево — в этом повинен плотник. Когда ради «человечности» и «долга» забывают о Пути и Благодати — в этом повинны мудрецы.
Живя на воле, кони щипали траву и пили воду. Радуясь — ласкались, сплетаясь шеями; осерчав — лягались, повернувшись задом. Только это они и умели. Когда же надели на них хомут да нацепили им на морду полумесяц — тут-то и выучились они увертываться и злобно коситься, грызть удила и рвать поводья. Это Бо Лэ обучил их разбойничьим повадкам — ив этом его преступление.