На следующий день Джино пришел в ателье. И то, что он собирался поведать, заставило Джованни ощутить себя твердым и решительным, настоящим мужчиной.
— Синьор Мартино, — начал Джино на итальянском, тщательно подбирая подобающие в такой ситуации слова. — Я хотел бы поговорить с вами об одном важном деле.
— Слушаю, сынок.
— Вчера, синьор, Шарлотта дала согласие стать моей женой.
— О! И что?
— Поэтому сегодня — сейчас и здесь — я прошу удостоить меня чести стать ее мужем.
Так он и сказал. Как настоящий мужчина — благородно, изящно и по сути.
— Хм, — ответил Джованни. — Ну что ж.
В глазах Джино мелькнуло беспокойство.
— Вы не одобряете моего поступка, синьор?
Джованни прикурил сигару и медленно затянулся. Он решил действовать, как следует отцу, строго и достойно.
— Такие вещи с лету не решаются, молодой человек. Как отец, я имею право знать некоторые обстоятельства. Это касается финансовой стороны вопроса, синьор Бранкато. Деньги — и вам об этом непременно напомнит моя жена — очень важная вещь. Хотя мы и не богаты, но Шарлотта привыкла к определенному уровню жизни.
— Она не будет нуждаться, синьор. Клянусь, она никогда не узнает ни голода, ни холода.
— Мы в Америке, сынок. Холод и голод здесь — не предмет обсуждения. Сколько — вот в чем вопрос. Ты должен сказать только — сколько? — и все.
Бранкато неопределенно пожал плечами.
— Ну, несколько сотен, синьор. Я не богач. Но несколько сотен у меня есть. И вот это…
Он протянул вперед руки и раскрыл ладони у самого лица Джованни. Они были очень красноречивы — эти крупные мозолистые ладони; они так много заключали в себе, что смущенному старику стало как-то сразу нечего добавить к сказанному. Джино был точь-в-точь как он сам тридцать пять лет назад, живущий теми же отважными планами и влекомый теми же радужными мечтами.
— Вам надо будет поговорить с матерью Шарлотты, — сказал он.
— Я знаю.
— Уверен, что она откажет.
Джино сжал кулаки.
— Мы должны пожениться, синьор. Это неправда, что моя любовь принесет ей несчастье.
— Ее мать не согласится.
— Тогда мы поженимся без благословения синьоры Мартино.
— Я поговорю с женой, — сказал Джованни важно. — Я все проясню как можно скорее.
Этим же вечером Папа сообщил обо всем донне Мартино. Они были одни в гостиной. Шарлотта ушла в театр с Беттиной и ее мужем. Папа сидел рядом с радио, слушая десятичасовой выпуск новостей. Напротив него в глубоком кресле дремала Мама. Она выглядела в кресле как заснувшая гора. Всякий раз, когда какой-либо из дочерей не было дома вечером, Донна оставалась в этом кресле, ожидая, когда откроется входная дверь. Беспокойно поглядывал Джованни на эту дремлющую гору. Это был настоящий вулкан, и Папа был уверен, что как только Мама узнает новости, начнется извержение. А он был лишь заурядным сельским жителем у подножия этого вулкана, почти без всяких шансов на выживание.
— Мама, — решился он.
Она сонно пробормотала что-то. Это заставило его выпрямиться на стуле, привести себя, так сказать, в состояние боевой готовности, готовности к стремительному бегству. Он облизнул губы.
— У Шарлотты большая проблема, — начал он на родном итальянском, — это очень серьезно.
Гopa пробудилась.
— Проблема? Что там еще?
— Молодой человек.
— В жизни моей дочери нет никаких мужчин.
Извержения не последовало. Это придало смелости.
— Есть, Carissima. И уже около трех месяцев. Тебе просто не говорили.
Она вскинула подбородок, и глаза ее округлились.
— Три месяца?!
— Чудесный молодой человек, женушка. Его зовут Джино Бранкато.
— Не знаю такого.
— Они хотят пожениться.
Гора всколыхнулась, словно от толчка землетрясения. Но извержения опять не последовало. Кисти Донны Мартино сплелись в напряжении.
— Ну, говори, говори.
— Трудно говорить об этом.
— Она беременна?
Это шокировало Джованни. Его кисти взлетели к губам, как будто он сам только что сказал это и хотел немедленно вернуть эту крамолу обратно.
— Нет, Мама. Это любовь. Шарлотта так прекрасна. У нее столько благородства и гордости. Ты не должна так думать, и говорить подобное…
— Три месяца, — прервала она, — три месяца предательства.