— Носильщик! — зовёт Мицура, и перед ней возникает Баруцу, коренастый и плечистый, с мускулистыми, как у отца, руками. Он хватает чемодан и, пыхтя, перетаскивает его с дивана на стул, сдавая «багаж на город Брашов»…
Дважды в день Мицура приезжает на одну и ту же станцию, расположенную в одной из комнат родного дома, чтобы встретиться с дядей Сесисом и тётей Аней.
— Да уймитесь вы наконец, сорванцы! — сердится папа, теряя терпение. — Не мешайте мне писать…
Баруцу доверчиво таращится на отца и обещает:
— Не буду больше шуметь, только отнесу чемодан на вокзал и приду. Мицура едет в Брашов. А потом я поеду.
Папе пришлось долго уговаривать дочь, пока она согласилась одолжить ему чемодан. Туда как раз умещаются два носовых платка, пара носков, рубаха, несколько воротничков, безопасная бритва, полотенце и два флакона с одеколоном. Но Мицура что-то прячет в своём чемодане и, чтобы не выдать тайны, заодно припрятала и ключик. Папа обязался привезти дочери полную корзину клубники, букет пионов и ромашки, кроме того, вернуть чемодан в целости и сохранности. Но, взяв чемодан, он опять забыл про ключик. Мицура показала его папе издали и отдала только после того, как папа вдобавок пообещал ей коробку конфет. Просто папе некуда было деться, и он был вынужден подчиниться силе.
Когда ключик повернулся в замке, Мицура уткнулась лицом в ладошки, покраснела и сконфуженно засмеялась, а когда чемодан открылся, поднесла палец к губам:
— Тсс… он спит, папочка…
И правда, на дне чемодана, укутанный в газету, лежал белый плюшевый медвежонок, которому на фабрике почему-то сделали косые глаза.
Мицура не позволила папе вынуть Мишку из чемодана, и папа тащил его в Северин и обратно вместе с бельём и прочими вещами…
ТРЯПКИН
Наш двор — надёжное убежище для всех животных, которых многие люди обижают, выбрасывают на улицу, нещадно колотят и морят голодом. Каким-то образом нас находят все собаки и кошки, оставшиеся без крова, но ни разу через наш забор не перелезла в поисках убежища лошадь или свинья, корова, овца или коза. Быть может, в благодарность за дружелюбный приём они бы нам тоже что-нибудь дали — капельку молока, кусок сала, клубок шерсти — или помогли вспахать землю.
Вот появляются три кошки, одна пёстрая, как картина Лукьяна[1], другая белая, словно гипсовая статуя, третья — серая. Природа одарила каждую по-своему. Одну украшает пятнышко на глазу и пробор, разделяющий лоб на две равные половинки; вторая словно вся заляпана краской, жёлтой и красной; третья, дымчатая в белых чулочках, как только позовёшь: «Кис, кис!» — подходит и грациозно переворачивается на спину. Как-то к нам приплёлся несчастный котёнок, за ним тащилась верёвочка, привязанная к облезлому хвосту. Вскоре котёнок выправился, раздобрел, стал красивый и гладкий.
Мне кажется, о нашем доме прослышали все щенки и котята на свете и между ними ходит молва, что мы тоже обыкновенные щенки и котята, только переодетые. Теперь мы — вся их надежда. За нами по пятам плетутся все бездомные кошки, все беспородные собачки, все зверюшки, заблудившиеся на уличных перекрёстках, смертельно напуганные шумом и грохотом машин и трамваев. Достаточно сказать им одно слово — они тут же пойдут за нами следом.
Тряпкина мы нашли в нашем саду — он лежал обессиленный на клумбе ирисов, весь пятнистый и помятый, как овчинный кожух чабана. Пёс приподнял квадратную лохматую морду. Если собака не похожа на всех остальных собак, значит, она породистая. Этот пёс напомнил мне картинки из английских книг по собаководству и тех роскошных зверюшек, которых в заграничных парках водят на поводке с колечком, надетым на палец. Я видел таких собачек в Париже, на Елисейских Полях.
1
Лукьян Ште́фан (1868–1916) — выдающийся румынский художник. По техническим причинам разрядка заменена болдом (