Продолжая непринуждённо писать и ощущая себя водящим пером «художником», я вполне убеждён, что для действительной художественности, вероятно, далеко недостаточно представляться художественной натурой исключительно внешне, и потому склоняюсь к тому, чтобы признать, что ко мне возвращаются детские воспоминания.
Странным же мне представляется то, что далёкие впечатления то вдруг становятся живыми и близкими, то отступают в неясность дрожащими огнями, которые грозят вот–вот погаснуть.
Когда в один прекрасный день случилось так, что мне стало казаться, что сопровождать куда–либо взрослеющего человека, из которого со временем получится барышня, — причиной этого могла быть нервозность, возникавшая каждый день, когда я встречал госпожу Гросрат, чья фигура была воплощенной утончённостью. Мне нравилось как дома, так и на людях, оценивать по достоинству людей очень ухоженной наружности, как если бы я тем самым отдавал должное собственным стараниям в этой области.
Само собой разумеется, что в это самое время я, наряду с другими любопытными вещами, познакомился с рождественскими ночами и ёлками.
Я, как и другие, заслуживавшие быть названными мальчиками, или детьми, своевременно и пристойно предъявляли свои, записанные на красивой бумаге, пожелания к празднику.
Несмотря на то, что я отношусь к гувернанткам как к фигурам, которых можно упоминать со спокойной душой, тем не менее, я немного колеблюсь дать справку, или огласить, что в одном из домов, в котором мне тогда довелось пожить, одну из комнат временно занимала гувернантка, в силу представившейся возможности имевшая влияние в Восточной Европе.
У неё были необыкновенные ястребиные черты лица, и ей нравилось, когда её считали взыскательной.
Взыскательные люди никогда этого о себе не говорят, они предпочитают, чтобы это замечали другие.
Весенние деревья имеют определённое сходство с рождественскими ёлками, поэтому читателя не удивит, если я скажу, что я очень живо помню воскресную прогулку через поле, окужённое цветущими деревьями.
Многое прекрасное, лежащее на поверхности, остаётся закрытым для глаз и души подростков. Но момент, о котором я рассказываю, к этим вещам не относится.
Я со скромностью преподношу это немногое; но, может быть, тебе будет довольно.
КОГДА Я БЫЛ КАДЕТОМ[2]
Добровольно принимая настоящее, я вспоминаю дом, рядом с которым протекал не очень широкий канал, или, возможно, изначальный рукав реки, и сравнительно небольшой мост, полувисевший, полустоявший над этим каналом, скорее даже — ложившийся на него. Мост воздействовал на мою восприимчивость, о чём я лишь смутно догадывался, внимая впечатлению скупой выразительности, при том, что, как мне подсказывали чувства, или как мне казалось, что они подсказывают, бывали и другие мосты, стягивавшие перекрываемую земную щель подобно своеобразному песнопению. В канале, или речном рукаве, плескалось более–менее всегда лишь небольшое количество воды. И этот особенный факт также давал мне повод к размышлениям. Невдалеке от дома, равно как и от только что мельком описанного моста, в устах некой дамы, в прошлом чуть не королевского сословия, а ныне гладившей бельё, — вероятно, скорее ради удовольствия, чем из необходимости, — сложился разговор об интересном персонаже, стремившемся в жизни ко многому, но так и не достигшему так называемой цели, причём речь шла о человеке, познавшем любовь в том виде, который должен был его сделать, как это называет большинство, несчастным. Взойдя на удивительно спокойный, до странности маленький, тихий, мало чем–либо приукрашенный мост, сам по себе ничуть не поэтичный, я услышал историю от особы, уже достаточно чётко описанной мной. Дом, мост, княжна и я сам и её разговор целиком и полностью, помимо других неподвижных или метущихся образов, относились к красиво расположенному в ландшафте городку, в котором я служил в то время кадетом и носил с собою учебники, как полагается абитуриенту гимназии. Это время ни чуть не кажется мне давно, не оставив следа, прошедшим, напротив, когда я думаю о той эпохе в моей жизни, моё тогдашнее существо очень мне близко. К примеру, ни один мост не предстаёт перед моим мысленным взором с той интенсивностью, как вышеупомянутый, с той чистотой иллюзии, которая кажется мне наиудачной, наисчастливейшей. Этот короткий, воистину незначительный мостик обладал в полной мере своеобразной физиономией, точнее говоря, неким подобием лица, выражающего исключительно терпение и настойчивость. Другие мосты, что касается их внешности, могут быть богаче и пышней, но ни один из них не вынуждал во мне такого живого восприятия особенности, характерности, под которой я подразумеваю самую Мостность моста и которая заставляет меня думать о книге, каковую я читал в его непросредственной близи, непривычно толстую, но без иллюстраций, тем не менее, чрезвычайно интересную, захватывающую книгу, увлекавшую меня своим содержанием всякий раз, когда я по полдня просиживал под деревом, кажется, грушей, и внимательно расшифровывал строчки книги, действие которых стремительно разворачивалось передо мною. Заслуживал ли звания сада тот клочок земли, на котором я устанавливал пригодный для жизни стул, используемый мной по назначению, ныне вызывает во мне сомнения; во всяком случае, на огороженной стеной крохотной площадке росла трава, возможно, знак того, что деляночка раньше была поляной. Сознание, что за чтение мне так или иначе придётся поплатиться, придавало ему ещё больший вкус. А до сих пор мне приходилось иметь дело с пушкой, которую, как подсказывает мне память, я время от времени наводил на цель с безупречной точностью. Среди прочих, самых разнообразных целей, фигурировал шпиль дворцовой башни в соседнем городке, выглядевшем старее, но менее населённо, чем город, в котором я вырос. Пушка перемещалась, то в аллею, то в поле, и я отчётливо помню, что вначале я должен был прилагать большие усилия, чтобы управлять ею с желаемой быстротой. Лишь шаг за шагом, я хочу сказать, постепенно, я выучился быть пригодным канониром.
2
Как и в предыдущем рассказе, место действия — Биль, где, как и в других городах Бернского кантона, юноши, готовившиеся поступить в гимназию, должны были пройти военную подготовку. Кадетом Вальзер был в 13 лет. В 14 он покинул школу; на этом его образование закончилось.