Дозволено ли будет признаться, что по этому случаю я ощутил, пусть мимолётно, зато от всего сердца, жалость по отношению к другу, вынужденному бороться с обстоятельствами и с самим собой? Он бросил взгляд на мои деньги, с завистью и отводя глаза, и потому я ощутил жалость; и к себе самому я тоже ощутил жалость, ведь меня больно уколол вид близкого человека, о котором я был прекрасного мнения и которого моё, как бы сказать, чуть–чуть улыбающееся денежное состояньице повергло в состояние душевного смятения, назвать прекрасным которое невозможно. Такие мимолётные, мелкие впечатления, как же они запоминаются. Я имею смелость считать, что это странно. В самом близком соседстве хныкал, надрывался целыми днями ребёнок, а именно, в квартире, смежной с моей собственной. Этот детский плач мешал мне в работе над романом, само собой, и как–то раз я спросил мать несчастного младенца, что же с ним не так. На этот вопрос я получил омрачающий, печальный ответ. Ребёнок болен, сообщила мне женщина, страдает неизлечимой болезнью, и я, конечно, постарался по возможности более не жаловаться на его монотонные выражения боли.
Теперь, мне кажется, самое время доложить о визите, нанесённом мне коллегой, т.е. писателем, причём делая это, я, разумеется, не сообщу ничего из ряда вон выходящего. Речь пойдёт об очевидно очень одарённом, утончённом человеке[7], который однажды вечером, хотя указать точное время я уже не в состоянии, пришёл ко мне сказать пару слов, которые, в свою очередь, не кажутся мне имеющими большое значение. Он представился таким–то и таким–то, сказал, что слышал обо мне, что я удостоился его внимания всвязи с той–то и той–то моей книгою, положенной «на колени обществу», и что в этом и состоит причина его визита. Этот коллега особенно выделил эпизод, происходящий в одной из моих книг[8], заслуживший, как он с небольшою ужимкой признался, его любовь и внимание. Подчёркнутый интерес, если дозволено так выразиться, мне, конечно, польстил; он касался описания кофейного зала: люди разных сословий сидят и кушают в безалкогольном заведении, и главный герой книги, или романа, тоже сидит там и кушает; он молод, денег у него нет, зато есть прекраснейшая, элегантнейшая, знатнейшая подруга, в этот самый момент пролывающая в двери кафе во всём великолепии, входящая в зал, ища его своими очаровательными глазами, и некоторое время поискав, т.е. поозиравшись по сторонам, она действительно находит его в толчее. Эту сцену припомнил, одновременно немного восхитясь, пришедший с визитом писатель, сидевший передо мною «со странным чувством», и его манеры казались взвешенными, разумными, очень тонкими и осторожными. «Вы так нежны и стройны,» — с любезностью сказал я ему. После того, как мы окончили разговор, оказавшийся коротким, он удалился так же тихо и бережно, как и появился, и с тех пор я этого «своеобразного человека» более не видал; до меня лишь раз или два доходили впоследствии вести о нём, но это было уже долгое время спустя. Время от времени об этом заядлом любителе сцен в кофейных залах говорилось много и в очень похвальном смысле. Профессора и пр., как рассказывают, нашли его достойным обсуждения в циркулирующих между ними высоколобых дискуссиях. И потом, неожиданно, как говорили, он, по предположениям, вдруг решил отвернуться от жизни; то есть удалился, с позволения полагать, в своего рода монастырь для принесения покаяния.
В действительности, он вступил в общину с религиозными тенденциями[9] в качестве, возможно, слишком искренно служащего, слишком страстно преданного члена. Судить об этом его шаге я, с моей стороны, откажусь при любых обстоятельствах; будь я вовлечён в разговор, касающийся его, я ограничусь несколькими обязательными, т.е. уважительными, словами в его адрес, причём мне, может быть, придёт в голову позволить себе использовать слово «кризис», которое я в этом случае выпущу из дверей губ с наибольшей неприметностью. На любом пути, я, возможно, склонился бы добавить, найдутся розы, и говоря это, я ничуть не имел бы в виду некую очень личную мудрость, а скорее хотел бы выразить нечто в любой момент доступное для восприятия каждого человека.
Может ли написанное считаться подобием романа?
ОДНАЖДЫ
Я поселился в помещении, в которое были вхожи разного рода люди. Например, время от времени это обширное пространство, в котором я стремился к удобству, пересекала худощавая, однако внушительная дама, причём я так никогда и не узнал, какую цель преследовало её, конечно, несколько удивительное поведение. На улицах, после некоторых блужданий, которым я намеренно придавал медлительные черты, я неизменно вступал в какую–либо связь, всякий раз казавшуюся мне обязывающей. Безуспешно попросил я дома девушку, посвящавшую мне всё своё усердие в том смысле, что она проявляла сноровку в уборке и т.д., чтобы она воздержалась от нескромных взглядов в мои манускрипты. Она была любопытна; и одной из моих очевиднейших настоятельностей было приластиться к этому свойственному ей качеству. В трамвае, в поезде рядом со мною обязательно располагались особы женской принадлежности, недвусмысленно побрякивавшие ключами от дома. Однажды я познакомился в автобусе с незнакомкой, имевшей черты лица, наивыгоднейшим образом подходившие для ласк. Моё тогдашнее писательство имело несколько истомный характер, как следствие внутреннего мечтательного вида. Мне не требовалось ходить в картинные галереи, чтобы смотреть на картины — сама жизнь ежедневно приводила меня за руку к милейшим наглядностям, и несложно угадать, что я говорю о девушках, которые выглядели так, словно бы желали познать нечто, словно бы, образно выражаясь, они были садами, в которых разворачивается действие романов. Элегантно выстроенная лестница вела из уже описанной гостиной в покои, в которых я скрывался, когда желал остаться в одиночестве, например, намеревался почитать. Я не стану специально подчёркивать, что я читал, чтобы такое оглашение не показалось нуждой выставить себя в образованном свете. Однажды я намеренно проигнорировал на улице одного высокообразованного знакомого, чтобы выказать мою раздражённость его особой и чтобы он растерялся, что же со мной делать, — ведь так гораздо интереснее, чем если бы он подумал, что обхождение со мною не готовит ему ни сучка, ни задоринки. Не единожды превращает нас именно непонимание в начинающих с трудом понимать. И с другой стороны, быть непонятным содержит возможности стать понятым. Личность, о которой я говорю, однажды во время вечерней беседы неприкрыто назвала меня многоречивым; эта похвала послужила мне поводом предоставить ему возможность для упрёков в мой адрес. Похвала — это всегда в своём роде защита, а тот, кто хочет встать на нашу сторону, кажется, позволяет себе предполагать в нас слишком мало сил, необходимых, чтобы спокойно отражать всевозможные атаки, и это, с моей точки зрения, составляет вкус существования, от которого, будучи оснащён сознанием, сложно отказаться. Иногда вечера выглядели, как покровы из бархата, и я входил в заведения, в которых, как мне представлялось, можно убить время. Моя прислуга укоряла меня в том, что я тщился мыслью, будто имею право требовать от издательства ежемесячной поддержки. Это, разумеется, не вполне мужественное поведение, каждый месяц, нацепив беллетристический фасон, отправляться в издательский дом, чтобы обратиться к его владельцу: «Будьте добры, сегодня я, с вашего позволения, испрашиваю такой–то и такой–то пристойной суммы.» В моём кабинете аппетитно оперённые птички перелетали с листка на листок, и листки дрожали, покачивались под небесприятными прикосновениями. А я снова и снова занимался наблюдением прекрасных глаз, и я мог бы назвать это времяпровождение праздностью, допусти я возможность собственной развращённости, и будь я в состоянии решиться считать самокритику важным делом.
7
Альберт Штеффен (1884–1963), позже ставший убеждённым антропософом. В его дневниках тоже описана встреча с Вальзером.
9
Антропософия, детище Рудольфа Штайнера (1861–1925) — постхристианское учение, проповедовавшее «Нового Человека», имевшее множество последователей и такое же модное в начале века во всех странах немецкого языка, как вегетарианство и буддизм.