Нижайше прошу прощения: сегодня я видал книжный переплёт, роман с приятно звучащим названием «Прекрасный Альфред.» На юной переплётной красавице была розовая пелеринка, лёгкая, едва ли описуемая, и я вглядывался, вглядывался в эту романтическую иллюстрацию, наводившую на мысль о мотиве, приоткрытом с медлительнейшей осторожностью.
Не ты ли однажды со всей отвагой заявил, в угоду Жану Паулю[15], что для тебя Байройт — самый важный город Германии? Возможно, ты произнёс это тогда немножко нежней, тонче, умереннее, чем в моей теперешней интерпретации.
Мне ты всегда казался немного недоверчивым. Однажды вечером я с радостью представился тебе в комнатах берлинского Сецессиона[16]. Радость показалась тебе несколько не к месту.
Ты всегда выглядел так же степенно, как и писал, и твои манеры были такими же сжатыми и сухими, как и те истины, которые ты распространял.
Произведения твоей жизни трогательны, как трогают и другие.
Смею ли я, кроме прочего, напомнить тебе, как в возрасте двадцати четырёх я пытался у тебя занять в беззаботном, т.е. деловитом тоне? Ты просветил меня, преподал мне урок тем, что оставил моё прошение без ответа.
Пиши и дуй во флейту своих умудрённостей; занимайся этим сколько отпущено тебе на веку.
Не оскорбляйся этим высвечивающим тебя эсце или портретиком. Людей значимых легче вывести из равновесия, чем других членов цивилизации, соискателей культурных достижений и обитателей этой роскошной Земли.
Что делает нас значимыми? То, что мы как можно чаще высмеиваем себя самих? То, что мы боремся против незначительного в нас?
О, как прекрасен, как велик мог бы быть кто–то, у кого нет к этому аппетита!
Возможно, все мы страдаем исключительным само–собой–разумением!
ИНТЕЛЛЕКТУАЛ[17]
В приватном обхождении он, пожалуй, почти слишком любезен. В нечрезмерно серьёзном тоне хочу я доложить, что однажды он пригласил меня отобедать. Если не ошибаюсь в отношении своих воспоминаний, я время от времени с достаточным рвением предлагал ему работы для газеты, которой он был обязан своей репутацией. Его фигура представляется скорее средней, чем очень выдающейся. В остальном же, я заверяю, он вполне солиден. Однажды он сказал мне, у него создалось впечатление, что я очаровательно не достоен доверия. В другой раз, сделав рукой жест чистосердечия, он назвал меня одновременно умницей и безумцем, пытаясь уверить меня в том, что ему вменяется чувство юмора, коим он, однако же, не обладает и коего он, собственно, ничуть не ищет. В его глазах я представляю из себя подобие англичанина, признался он мне при случае, и я был вынужден сказать ему на это, что он должен признать, и англичане время от времени обладают воображением. В ответ он несказанно сдержанно улыбнулся, и наша беседа перешла на комедии и пр. Не попытался ли он как–то раз, несколько лет назад, угостить меня кружкой светлого пива в литературном ресторане, и не отверг ли я его деньги с непроизвольностью, показавшейся мне тактичной? Едва ли требуется подчёркивать, что я считаю его соратником образованным и находящим удовольствие в том, чтобы предполагать образованность и в окружающих. До настоящего времени он лишь раз взошёл на возвышенность, факт, говорящий о том, что его не развлекает терять время ради ландшафтов. В том, что не всякий писательский труд он читает и критикует сам, а вместо того позволяет кому–либо другому читать и критиковать то, что не слишком живо его интересует, его никто не винит, конечно. Однажды вечером или самым ранним утром он поторопился написать мне, что думает о том, чтобы стать моим благодетелем. Само собой разумеется, я счёл пристойным сперва не поверить этим ничем более не подкреплённым словам, и, действительно, моя недоверчивость оказалась уместной. Возможно, он несколько завидует мне временами, потому что я не газетчик, при том, что быть редактором — честь, несущая с собой многие заботы. По его мнению, мне так и осталось неведомо, что такое обязательства, и с лёгкостью, которую я в состоянии понять, он относит меня к сорту беззаботных, таких, как подмастерья или бродяги. Когда я как–то раз временно проживал в поместье dixhuitieme[18] и поставил его об этом в известность, он дал мне совет не впадать в гордыню. По поводу некоего разглядывания через оконное стекло я сочинил для него эссе о чайке[19], принёсшее мне овации, о чём я и сообщаю не без доли тщеславия. Поскольку он как–то раз урезал мне манускрипт, образ действий, не всегда ему безоговорочно присущий, я на него сердит. Он неодобрял во мне цветастости, казалось бы, отчасти присущие моим средствам выражения.
15
Жан Пауль — псевдоним Йоханна П.Ф. Фридриха (1763–1825), известного писателя, жившего в Байройте, городе в Баварии, известном также как «город Вагнера». Пауль был абсолютно нищ, пытался получить университетское образование, зарабатывая на жизнь частными уроками, однако, вынужден был покинуть университет. В начале XIX века его книги приобрели известность и заслужили похвалы Гёте и Шиллера. За год перед смертью он ослеп.
16
Сецессион — популярная для начала века литературная или художественная «тусовка», обычно в направлении стиля модерн (по–немецки Югендштиль). Существовло множество Сецессионов — как в Германии, так и в Австрии.
17
Эдуард Корроди (1885–1955), швейцарский литературно–критический мэтр, позволивший себе относиться к Вальзеру свысока (причиной чему были, возможно, нередкие грамматические ошибки в произведениях последнего) и, таким образом, вызвавший его нелюбовь.
19
Имеется в виду «Милая маленькая чайка», опубликованная Корроди в разделе фельетона в «Новой Цюрихской Газете» в 1919 г.