— И ничего не успел сказать перед смертью? — спрашиваю ее.
Дочка Бугая глядит на меня, и глаза у нее голубые-голубые, и она знает, что я любил ее отца и горюю по нему; и она меня понимает.
— Вы думаете, ежели сказал бы он что-то перед смертью, ему не понравилось бы, чтобы мы вам пересказали?
И тут уста дочки Бугая — а она копия отца и по манере жестикулировать, и по неспешности, с которою изрекает сентенции, — произносят:
— ¡Que toda la vida es sueño у los sueños, sueños son![21]
НЕЙРА ДЕ ПАРДОМОНТЕ
Я не был знаком с самым знаменитым из всех Нейра де Пардомонте, с доном Фелипе, тем самым, который участвовал в последней карлистской заварушке и купил коня у наследника одного баскского священнослужителя. Священнослужитель этот партизанил вместе с племянником, тот был пеший, и в обязанности его входило сторожить дядю, пока тот спал, и варить ему шоколад. Племянник таскался за дядей злой, потому как тот никогда не подпускал его к своей винтовке. Но вот в одной переделке священнику всадили пулю в глаз, и он рухнул замертво. Конь священника племяннику не давался — возможно, потому, что тот был худой и малорослый, а дядюшка — высокий и дородный. Тогда дон Фелипе Нейра-и-Пардо попросил разрешения испытать коня — конь был серый в яблоках — и, не спешиваясь, договорился с племянником о цене: пол-унции. При виде золотой монеты племянник снял берет и сказал по-баскски:
— За упокой души усопшего! В час добрый!
И ушел в лес с дядюшкиной винтовкой.
Но зато я знавал сына дона Фелипе, звали его Теодоро Карлос Нейра Шил. Было ему уже за шестьдесят. Росту среднего, лысый, носатый. Глаза небесно-голубые, как у всех уроженцев Миранд, особенно хороши такие глаза на лицах тамошних девушек. Одевался неизменно в черное сукно, что очень не нравилось одному моему родичу из Вилаверде.
— Сам винкулейро[22], а по виду — марагат! — говорил он.
Теодоро Карлос всю жизнь прожил в праздности, не выпуская из рук ножика, которым вырезал из деревянных чурок птиц и коротконогих, головастых человечков, всегда в цилиндрах. Поучился некоторое время в семинарии в Мондоньедо, но наша вода ему не подходила, а от латыни он маялся бессонницей. Но за недолгое время, прожитое под сенью Святой Екатерины, выучил он несколько латинских фраз, коими щеголял на торжествах, либо после проигранной тяжбы, либо высказывая признательность за подарок, — после этих фраз все присутствовавшие надолго погружались в молчание. Как-то он обнаружил на скале среди зарослей странные знаки. Тщательно расчистил ножом и пришел к выводу, что это письмена. Выспрашивал у меня, когда в мире появилась бумага и люди перестали высекать письмена на камнях.
— Газет в ту пору не было, верно?
Я рассказывал ему о месопотамских табличках, о папирусе и пергаменте, о китайцах, взятых в плен во время таласской битвы, но он либо сомневался в моих познаниях, либо пропускал мои рассказы мимо ушей, поглощенный своими навязчивыми идеями. Интересовался же Теодоро Карлос, например, тем, каким способом вели переписку древние галисийцы. Я попросил его проводить меня к скале: я скопировал бы письмена и показал бы рисунок Шарфоле, он преподавал историю в старших классах средней школы в Луго и, возможно, разобрался бы, что они означают. Но Теодоро Карлос сказал — нет, а вдруг это частное письмо, затрагивает чью-то честь или выгоду и огласке не подлежит. Я сказал, может, письмена эти — имя божества былых времен. Он перепугался.
— Да, и ты прочтешь его имя и произнесешь вслух, а он, бог этот, возьмет да появится?
И он рассказал мне, что некто Фукин, каменотес, купил историю в стихах про бесноватую из Барбелье, и вот у себя дома, в Пасьосе, в ночь накануне праздника Всех святых, когда на дворе бушевал ветер и лил сильнейший и нескончаемый ливень, Фукин читал эти стихи членам семьи, они в кухне сидели, початки лущили; и вот дочитал Фукин до того места, где появляется бес Абскондит, тот, у кого огромные красные уши, в которых устраивают себе гнезда летучие мыши, и козлиные ноги, которые прикрывает он юбками, украденными у одной сеньоры из Луго; и тут Фукин расхохотался.
— Ай да Абскондит! — сказал он.
И тут в окно — а Фукин сам его законопатил — влетел Або кондит, весь в огненных искрах.
— В чем дело? — взревел бес.
От искр вся одежка, что была на Фукине, сгорела, остался он нагишом, а карманные его часы, фирмы Роскофф, расплавились у него на брюхе, отпечатавшись на нем в виде татуировки, причем стрелки стояли на без семи минут одиннадцать.