— Для того только и латынь выучил, — говорили люди.
Прикопил деньжат. Построил себе домишко в Энтребо, в самой высокой части, близ Порто-де-Шове, и не выходил оттуда неделями, ни с кем не разговаривая и не наведываясь к больным. Иногда спускался на дорогу и поджидал, пока не появится кто-то из соседей.
— Скажи такому-то, завтра либо послезавтра у него скотинка занедужит. Пускай купит это вот лекарство.
И протягивал рецепт, на одной стороне которого красовалась Хулита Понс, а на другой — пропись слабительного.
Прослыл чародеем. Предсказывал, сколько поросят принесет свиноматка, и угадывал, жив или умер человек, о котором знали только, что он в Америке. В Лабраде и в Бегонте есть люди, которые уверяют, что его видели одновременно в двух местах на расстоянии в шесть миль одно от другого. В последние годы жизни он говорил только по-латыни, но все его понимали. И вот однажды нашли его мертвым в зарослях дрока, лицо было обглодано каким-то зверем, возможно волком.
— Только не волком, — говорит Марсело де Мурас, холостильщик, который никогда не унывает и отвечает иронически, когда его спрашивают, какое у него ремесло: «Холостильщик, к вашим услугам!»
Если верить этому самому Марсело, Освалдо и домик-то в Энтребо построил ради того только, чтобы беседовать с волками. Марсело знает об этом от одного своего приятеля, тот пошел к Освалдо, потому что кобыла у него должна была жеребиться; пришел и видит: сидит Освалдо у дверей и с волчицей разговаривает, а волчица не соглашается, головою мотает.
Доныне передают крестьяне друг другу рецепты Хромца из Энтребо, они почти что реликвии: изображение певицы или танцовщицы, наклеенное на обратной стороне, придает им особую ценность, крестьяне приписывают этим изображениям магическую силу, настолько, что после того, как дадут больному лекарство, прикладывают ему к брюху портрет Горлинки Валенсии или прекрасной Гойи. Здесь у нас в округе Мондоньедо есть одна знахарка, полупомешанная, таскает с собою по ярмаркам книгу, она ее в плотную бумагу обернула, и написал кто-то по ее просьбе на книге: «Главная целительница» — крупными буквами, чтобы людям в глаза бросалось. Спросишь ее, как выучилась своей науке, она прошепчет вам на ухо:
— В книге вычитываю, по какой сам Хромец из Энтребо обучался. Все, что знаю, в этой книге вычитала.
Чтение, само собою, тоже по волшебству совершается, поскольку эта самая «главная целительница» читать не умеет. Неразрешимая загадка.
VI ПАРДО ИЗ ПОНТЕСА
Пардо из Понтеса был великий костоправ, и врачебное его искусство высоко ценилось. Человек он был очень начитанный и, дабы придать торжественность своим рецептам, между названием лекарства и дозою вставлял слово «например». Писал: «Препарат опия, например, двадцать капель». При посещении больного, с которым был на «ты», он, покуда выстукивал его, разглядывал его язык и проверял пульс, обращался к нему на «вы». Он различал больше разновидностей плохого пульса, чем китайцы, скажу я вам, а у китайцев таких разновидностей тринадцать. Он был большой искусник ставить горчичники, причем при изготовлении таковых использовал не только горчицу — которую у нас называют «щипуха», — но и шафран, и крапиву.
— Как Шаниньо? — спросят его, бывало.
— Получше. У него в печени поддувает, я ему горчичником это дело подправил. Скоро забудет про хворь.
Пардо утверждал, что, когда печень выделяет пузырьки воздуха, дело может плохо кончиться. Внутри тела у нас дуют ветры, северные, западные и всякие другие, иной раз очень буйные и жаркие, и движутся они внутри нас по разным направлениям. Пардо был большим поклонником вина из Малаги. Когда садился выписывать рецепт, требовал, чтобы зажгли свечу, даже в полдень. С пациентов брал обыкновенно три песеты: шесть реалов за то, что осмотрел больного, да еще шесть за то, что выписал рецепт. В дополнение соглашался угоститься омлетом с колбасой либо ветчиной да стаканом вина. И ежели, например, отправлялся в Ромарис навестить десять человек больных, заглатывал десяток омлетов.
Во время испано-кубинской кампании Пардо из Понтеса служил на Кубе и воротился оттуда хромым. Служил он в коннице и похвалялся, что был кавалеристом хоть куда. Читать умел только вслух и вставлял в статьи Сосайи[6], которые были для него Священным писанием, фразы собственного сочинения. Любил побиться об заклад, у кого почерк лучше, о болезнях же говорил очень сдержанно, очень кратко и по возможности не называя имени больного. Чуть что, посылал к такой-то матери Вейлера[7]. Обыкновение это вывез он с Кубы. Вывез и немало других речений. При виде больного, который был очень худ, сутулился, глядел в землю, тотчас же орал: