Повторилось то же самое: и на этот раз обвиняемый отвел щитом удар копья и снова перебросил его обратно метавшему воину.
– Вот мужественное упражнение! – восторгался Аскот. – Сколько надо хладнокровия, чтобы отводить эти страшные удары!
– Теперь второй воин повторяет тоже самое, что делал первый!
Все смотрели на эту сцену с бьющимся сердцем. Щит обвиняемого так и летал, то направо, то налево, каждый раз удачно отбивая копья, летевшие в грудь обвиняемого. С каждым новым нападением, обвиняемый тотчас же изыскивал способ, как отбить его.
– Надо полагать, этому молодцу не в первый раз попадать в такую переделку, – смеялся Аскот. – Вероятно, он главный сорви-голова этого племени.
– Или, может быть, он невинен, а потому и не теряет своего хладнокровия.
Зрелище было настолько же странно и чуждо европейским нравам, насколько и привлекательно. Высоко на чистом ясном небе сияла полная луна, обливавшая своим белым светом голые фигуры дикарей, занятых своим воинственным, полным мужества и силы, упражнением. На заднем плане сцены стеной стоял темный лес, местам освещаемый снизу отблеском костров, от которых клубы дыма поднимались к небесам. Кое где между стволами дерев виднелись жалкие шалаши из зеленых веток, нисенькие, далеко не плотно и не прочно сделанные, скорее всего напоминавшие пчелиные ульи в увеличенном размере; летучия мыши носились вокруг них, ветер колыхал их, так что они качались и шелестели при каждом его порыве. Перед входом в эти жилища на земле сидели на корточках черные женщины, без всякого платья, без всякого дела, угрюмо молчавшие и до отвращения некрасивые с их проколотыми ноздрями и толстыми выпяченными губами. Лишь изредка они посматривали на своих мужей, которые, собравшись здесь в числе до пятидесяти человек, истязали одного, храброго до дерзости, стройного и гибкого дикаря. Его щит, сделанный из прочного железного дерева, по-прежнему отбивал все копья, которые в него бросали, и все это шло так быстро, что в воздухе постоянно носилось то в ту, то в другую сторону, описывая дугу, длинное копье, древко которого было украшено раковинами и зубами разных зверей.
Вскоре осталось уж немного воинов, еще не метавших своего копья в обвиняемого. Таким образом среди глубокого молчания в эту звездную ночь люди ставили вопрос о виновности на решение той силы, которая от начала мира все видит и будет видеть все вплоть до последнего дня мира.
Виновен ли этот мужественный храбрый человек в том преступлении, в котором его обвиняют, или обвинение это ложно?
Снова полетело в него копье, и хотя обвиняемый до сих пор железной рукой отбивал все направленные в него удары и победа по-прежнему оставалась за ним, видно было что он напрягает последние свои силы. Во время коротких пауз он проводил по лицу тылом своей руки… вероятно, пот градом катился у него по лицу.
А может быт у него было неспокойно на душе, и это мучило его?
Оба туземца, которые были избраны в свидетели этого судебного процесса, стояли неподвижно и с важным, видом, словно изваяния из черного мрамора. Они не перемолвились с обвиняемым ни словом и, по-видимому, совершенно ни во что не вмешивались, но наблюдали за всем, что происходило.
Но вот пришла очередь последнего из нападающих. Если до сих пор все метали свои копья в глубоком молчании, и держались по отношению друг к другу, как люди одинаково причастные к делу суда Божия, то теперь положение, казалось, внезапно и существенно изменилось. Прежде чем последний воин приступил к метанию, все его сотоварищи ударили в землю своими копьями.
– Вру! Вру! – раздалось в рядах воинов. – Вру! Вру! – повторили они еще раз, протяжно, настойчиво.
После этого выступил вперед последний воин, поднял руку и завертел копьем над головой.
– Это и есть обиженный! – шепнул Уимполь.
Обвиняемый, казалось, вдруг совершенно потерял свое хладнокровие, как-то съежился, пригнулся и вообще начал обороняться еще раньше, чем в этом оказалась необходимость, весьма неловко действуя при этом своим щитом.
– Господи, под самый конец, он проиграл свою партию! шепнул Аскот.
– У него совесть нечиста! – подсказал ему сзади Антон.
От ожидания все спрятавшиеся в кустах зрители этой сцены дрожали, как в лихорадке. Они притаив дыхание, не сводили глаз с необычайного зрелища, свидетелями которого им довелось быть в эту лунную ночь.
И вот в предпоследний раз копье просвистало в воздухе. Попадет ли оно в свою цель, в грудь обвиняемого, в эту голую, колыхавшуюся от порывистого дыхания грудь?