Сторож повернулся к нему спиной и бросился бежать с неожиданной при его возрасте и комплекции резвостью. От этой резвости Перельман слегка растерялся. К тому же ему отчаянно мешала висевшая на плече сумка, так что, если бы у старика хватило ума сразу броситься к дверям, он, пожалуй, получил бы небольшой шанс уйти. Однако он так ополоумел от страха, что побежал не к выходу, а в раздевалку, как будто там можно было спрятаться.
Когда он делал крутой поворот на входе в раздевалку, его правая нога скользнула по мозаичному полу, и он тяжело упал на одно колено. Перельман настиг его и с хрустом ударил фомкой по блестящей от испарины лысине. Старик покачнулся, оперся на руку и повернул к убийце перекошенное от боли и ужаса лицо. Вблизи от него со страшной силой разило перегаром, и он был, черт подери, жив, словно его ударили по голове не железным ломом, а деревянной указкой!
Узкий дверной проем мешал как следует развернуться, и Перельман толкнул сторожа в поясницу подошвой кроссовки, пропихивая его дальше в раздевалку. Старик упал на четвереньки и попытался встать. Поразительно, но он все еще молчал, как будто до сих пор не постиг страшного смысла происходящего. Впрочем, Перельман и сам не до конца понимал, что происходит. Он знал только одно: надо сделать так, чтобы этот старый глухой мешок с дерьмом перестал наконец копошиться под ногами и вонять перегаром.
Он ударил фомкой сбоку, целясь в висок, но старик успел втянуть голову в плечи, и удар пришелся именно в плечо. Перельман зашипел сквозь стиснутые зубы и принялся молотить фомкой куда попало с таким чувством, словно дело происходило в кошмарном сне, где он сражался с громадным пауком и никак, ну никак не мог его убить.
Он опомнился только тогда, когда старик перестал шевелиться, а фомка при ударах вместо глухого стука стала издавать неприятные чмокающие звуки. Все вокруг было забрызгано кровью: пол, деревянная перегородка, одежда Перельмана и, конечно же, сама фомка. Михаил Александрович с отвращением отбросил в сторону свое оружие и, придерживая по-прежнему висевшую на плече сумку, присел над телом. Ему хотелось бежать без оглядки от этого страшного места, но он обязан был убедиться в том, что довел дело до конца. Если бы старик все еще дышал, эта дикая сцена потеряла бы всякий смысл: ненароком выжив и придя в себя, сторож не стал бы молчать о том, кто расправился с ним таким зверским способом. Поэтому Михаил Александрович заставил себя просунуть обтянутый тонкой резиной перчатки палец под окровавленный подбородок своей жертвы и почти минуту пытался нащупать пульс.
Пульса, как и следовало ожидать, не было. Перельман разогнулся и вдруг заметил, что все пальцы его правой руки густо перепачканы кровью. Он криво ухмыльнулся, снова наклонился, обмакнул указательный палец в кровавую лужу и принялся рисовать на деревянной перегородке пятиконечную звезду.
…Он почувствовал дурноту и тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Какой уж тут сон… Перельман чувствовал, что этот кошмар будет преследовать его до конца жизни. Сейчас события минувшей ночи казались нереальными, словно увиденными по телевизору или в страшном сне. С одной стороны, это было опасно, потому что расслабляло и делало его менее осторожным и расчетливым; с другой стороны, это было хорошо, поскольку он сам уже наполовину поверил в сказку, рассказанную майору Круглову, незаметно для себя начав перевоплощаться из преступника в невинную жертву.
Он заметил, что с его нижней губы, прилипнув, свисает незакуренная сигарета, и стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Руки у него дрожали так, что он не попадал ими в карманы. «А вот это совсем плохо, – подумал он, вынимая зажигалку. – Нельзя распускаться. Нервничать и сомневаться можно было вчера. Сегодня уже поздно что-то менять. Машина заработала, процесс пошел, и остановить его теперь невозможно. Это такая игра, в которую играют до самого конца или не играют вовсе. Выйти из нее нельзя, и взять тайм-аут тоже не получится, как бы тебе этого ни хотелось. Поэтому нужно взять себя в руки и пройти этот путь от альфы до омеги. Неприятно? Да. Блевать хочется? Да на здоровье, кто тебе мешает! Иди в сортир, вывернись там наизнанку и живи дальше, как ни в чем не бывало. Иначе – арест, следственный изолятор, суд и зона. На долгие, долгие годы. А учитывая способ, которым было совершено убийство, возможно, и на всю оставшуюся жизнь. Как называется это место, где содержатся помилованные смертники? Кажется, остров Огненный или что-то в этом роде. Его однажды показывали по телевизору в назидание таким, как вы, Михаил Александрович…»
Он чиркнул зажигалкой и прикурил сигарету. Сигарета была отечественная, причем из дешевых, и курить ее после «Парламента» было все равно что пытаться поймать кайф, жуя конские яблоки. Кривясь и морщась, Перельман сделал несколько затяжек и стал оглядываться по сторонам, ища пепельницу или что-нибудь, чем можно было бы ее заменить. Перестарался, подумал он с отвращением. Пепельницу можно было бы и не трогать. Попробуй теперь, найди ее в этом бедламе…
Он бросил окурок на пол и растер его подошвой. Чуть больше грязи или чуть меньше – какая разница? Все равно этот кабинет теперь долго будет заперт на ключ, и заходить сюда будут разве что технички да трудовик Бурцев…
В приоткрытую сломанную дверь кто-то осторожно постучал. Перельман вздохнул. Нужно было продолжать ломать комедию, передышка закончилась.
– Войдите, – сказал он и полез в пачку за новой сигаретой.
Глава 10
Варвара всю дорогу нетерпеливо ерзала на сиденье и требовала, чтобы Дорогин ехал быстрее. «Что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? – бурно возмущалась она. – Забыл, как включается вторая передача?» Дорогин в ответ только улыбался и качал головой да изредка мягко отстранял Варвару локтем, когда та чересчур рьяно рвалась посмотреть на спидометр. На спидометре было около ста десяти, и Муму считал, что для города этого более чем достаточно: машина неслась по улицам, как управляемый реактивный снаряд, мимо мелькали дома, деревья и автомобили, а прохожие поворачивали вслед удивленные и недовольные лица.
Белкина была в восторге. Она то и дело принималась потирать руки и лихорадочно шелестеть листками блокнота. Диктофон все время был у нее в ладони, и она периодически включала его на воспроизведение и, приложив к уху, слушала запись на минимальной громкости.
– Надыбала что-то интересное? – с деланным безразличием поинтересовался с заднего сиденья Клюев.
Варвара немедленно выключила диктофон и повернулась к нему всем телом.
– Клювик, золотце, – подозрительно ласковым голосом проворковала она, – ты знаешь, как я тебя люблю. Фотографии мне нужны прямо сегодня, и их должно быть много.
– Не вопрос, – ответил Клюев. – Ты меня знаешь, за мной не заржавеет. Только я никак не пойму, зачем тебе это надо. Это же не политика грохнули, а школьного сторожа. Из этой чепухи сенсацию не раздуешь.
– Клювик, солнышко, – еще более ласково сказала Варвара. – Ты отличный фотограф. Позволь мне самой судить, из чего можно раздуть сенсацию, а из чего нельзя. И имей в виду, родной: станешь трепаться в редакции – задушу.
В зеркало заднего вида Дорогину было видно, как Клюев возмущенно пожал плечами, давая понять, что он не трепач и что на него можно целиком положиться.
– И вот еще что, – продолжала Варвара. – Вот эту штуковину тоже надо сфотографировать. – Она передала Клюеву акварельный натюрморт, купленный Дорогиным у учительницы рисования. – Сфотографируешь и сразу же вернешь мне, понял?
– Понял, понял, – проворчал Клюев, разглядывая натюрморт с таким видом, словно был маститым искусствоведом. – Этот, что ли, самовар из музея попятили? Что-то он мне напоминает…
– Самовар он тебе напоминает, – сказала Варвара, с опозданием сообразившая, что фотографию сервиза, которую раздобыл у Яхонтова Дорогин, копировал тоже Клюев. – Самовары все на одно лицо.