Он и забыл, как вещие птицы могут пить чужую тоску.
Глава XXXIII
Ночь она провела на самых окраинах города, у ворот, под какими-то зарослями, в канаве, выстланной мхом. Жители от страха сидели ночами в домах, гвардия Совета сюда не заглядывала, ютилась ближе к центральным улочкам. Первый шаг не желает делать никто. Чуть только люди Марии-Альберты двинутся в сторону лагеря, горцы возьмутся за топоры. Мария-Альберта мертва, Мария-Альберта убита, и Кае-Марте было отлично известно, кто в этом был виноват. Он ведь приходил к ней пару суток назад. Подкараулил на границе лагеря, схватил за руку, прижал ладонь к пересохшему рту. О, Морелла был в тот вечер весьма убедителен. Нет, он не кричал на нее, не смотрел своим злостным взглядом. Только безразличие в его голосе, только холод, как клинок изо льда, только тихое бешенство. Отчего она не выдала тогда его Магнусу? Отчего, если в тот самый вечер он сказал ей, что Сольвег уже не жилец, что тогда рассказал, что почти что убил «человечье отродье». Сперва она пыталась ему возражать, сказать, что Сольвег подруга, что даже если она украла кольцо, она ее прощает, прощает! Но он ударил ее так сильно, что зубы прикусили до крови язык. Прежде он никогда не поднимал на нее руку. Прежде он клялся ей только в любви – она не очень-то верила. Хоть и очень хотелось. Она держалась за ноющую щеку, перед глазами плыло, будто она была пьяна, а Морелла говорил ей о мести. О какой-то мести всем людям. О мести не Улафу, не Сигуру, не матери, что с ужасом погнала ее прочь. У людей нет достоинства, говорил ей Морелла, но смерти они достойны. Почему бы не подарить им ее. «Почему не начать с твоей милой и нежной Сольвег? Это будет хороший урок для тебя, Кая-Марта.» Больше она ему не перечила.
А на следующий день слух о гибели Марии-Альберты, слух о начале войны. Кая знала, зачем это ему. Понимала, пока судорожно запихивала свои скудные пожитки в крохотный узелок. В этой войне не будет ни правых, ни виноватых, ни выживших, ни проигравших. Их погибнет столько, что не рады будут ни горцы, ни люди короны. Всех сметет, все останутся рыдать над своими убитыми. А потом, говорил Морелла, он найдет остальных. Вернется на остров Серебряных шахт, освободит всех из клетки – он говорил это и раньше, Кая слышала это. Освободит он только их не ради спасенья, ради войны с человеческим родом. И хочет он новое королевство, свое, для птичьих людей. Так смешно. Кая-Марта вспомнила все обиды и горести, вспомнила беды Мореллы. Он не хочет мира, не хочет, чтобы ему пожимали руку при встрече, не хочет, чтобы его не боялись, и любовь ему не нужна. Не равенство, не поддержка – только власть, только личная выгода, только кровь чужая, горячая.
Да, Магнусу этого она не сказала, хоть любовь умерла в ее мыслях, лежала в сердце ненужным потерянным грузом. Когда выбралась из-под холма, ей хотелось бежать, спотыкаться, ползти к смутной свободе. Да, Улаф нашел бы ее, рано иль поздно, призвал бы к ответу. Но стоило ведь попытаться отыграть у отчаяния хоть пару месяцев тихой жизни. Она пробежала немного к югу, уже на горизонте снова мелькнул отрог Синих гор – а потом она повернула обратно. Шла всю ночь и лишь совсем ранним утром задремала в той самой канаве.
Разбудили ее бедные торговки, открывавшие дешевые лавки возле стен городских. Запах пирожков с не очень свежим мясом и ругань кожевников, идущих в артель, прогнала все ее темные беспокойные сны. Кая отряхнула испачканное платье. Попыталась прикрыть распущенными волосами разорванную ткань на спине, работу Магнуса. До дома Гальвы было далековато. Ей пару часов, спотыкаясь, идти по городу и плутать. Доберется как раз, как проснется привратник. Может, и не погонит ее поганой метлой.
Что она скажет рыцарю, Кая не знала. Извиниться? Она почти что убила его, выпила жизнь, сердце на части разбила. Явиться на пороге со словами раскаяния посреди бела дня? Так нелепо. Нелепо и странно. Морелла с Улафом все сделали нелепым и странным, потому она здесь.
Внимания на нее не обращал никто. Мало кто может признать в нищенке с разодранным платьем ту Каю-Марту-рассказчицу, которая продавала им травы и пироги, и сказки плела, точно нитками. Через пару часов солнце уже поднялось высоко, а она сбила в кровь себе пятку. Кто-то из бедных ребятишек, играющих в дорожной пыли, тыкал в нее пальцем и хохотал. Она даже не слышала. Вот и дом семьи Гальва, вот и дом ее бедного рыцаря, и ворота огромные. Она ни разу не заходила в ворота. Ни разу не шла досюда пешком, всегда перепархивала, а ночью ее и не видно.
Она, как могла, убрала свои белые волосы в косу, стерла грязь со щеки. Костлявый кулак неловко постучал в дубовые двери. Послышался скрип крючка от дверцы окошечка. Оно распахнулось. На нее смотрел недовольный седой привратник. Он оглядел ее с головы до пят и прищурился.