– Хм! – грубые и кровавые нравы! Заметил я мечтательно, представляя себе это кровопролитие. Подобные оттенки встречаются ещё на некоторых картинах, изображающих крестьян у наших первоклассных художников, например, у Брейгеля, но к этим весёлым тонам я прибавляю образцовые формы, покрытые медною окисью, словно рельефы медали.
Рассказ моего чиновника погрузил меня в недопустимые настроения души. Разумеется, я не мог утверждать, чтобы рассказчик был дурным человеком. Лично я мог только хвалить его: он обращался со мною ласково, он докучал мне своей предупредительностью.
Между тем, он надоел мне, он начинал мне, в конце концов, не нравиться, раздражать меня! Я сердился на него за его эгоистичное благосостояние, за его счастливую жизнь, лишённую всяких неожиданностей, за прочно установившееся к нему «уважение», за его посредственное существование, обеспеченное от всяких рисков и несчастий. Его несносный здравый смысл, его предрассудки, его административный и гражданский прозаизм, в особенности, раздражали меня.
Я чувствовал безумное желание противоречить. Я страдал за своих братьев. Одного тона, полного личного превосходства и отвращения, с которым он говорил о бедняках Нинда, в течение целого обеда, было достаточно, чтобы они стали мне чрезвычайно симпатичными, если б я даже не был предрасположен к тому, чтобы полюбить их. Я готов был защищать дело этих кровавых Спрангалей против мнения людей порядка и симметрии.
Сначала, в глубине моей души, образовалось что-то вроде презрения к их хулителю; я слушал его с иронией, являясь как бы серьёзным противником всех его оценок, сильно желая засмеяться ему в лицо, и изумить его словами, которые он, подобно Бергману и другим, не замедлил бы назвать парадоксами и софизмами. Но так как я удерживал себя, то это скрытое негодование обратилось в возбуждённую язвительность, в одно из тех едких насмешливых состояний, которые могли бы свести нас с ума, если б они продолжались долго, во что-то проклинающее и судорожное, как взрыв смеха человека, подвергнутого пытке.
Мой чиновник не подозревал никогда о страдании моей совести.
Из приличия я вставлял громко, время от времени, вежливое и стереотипное слово, достаточно банальное; я делал вид, с целью одобрить его речи, что я с ним одного мнения.
Он не подозревал вовсе, что по мере того, как он действовал в качестве Филистимлянина и фарисея, странная жалоба диссонировала, создавала разногласия во мне, точно целый заряд из безграничного числа куплетов, в которые я вкладывал слёзы и кровь, поцелуи и смех, скрежет зубов и судорожные вспышки.
– Вы знаете Кампину… Вы увидите её сейчас, она повсюду одинакова, заявил мой хозяин. Я всегда спрашиваю себя, что художники находят в ней столь редкого и красивого! Равнина и горизонт… Пф! А какие люди, какой народ!
– Было бы трудно объяснить вам очарование, которое подобные опустошённые уголки, вызывают у некоторых душ! осмелился я заметить вежливо, делая вид, что привожу смягчающие обстоятельства.
После обеда, когда мы вышли и мой чиновник повёл меня по направлению к этому посёлку негодяев, эти наклонности увеличивались перед общим жалким оттенком пейзажа и дурно одетым и грязным, однако, очень здоровым телом настоящих деревенских жителей. Мой рифмованный и размеренный монолог делался по очереди возбуждённым и саркастическим, сообразно с тем, беседовал ли я мысленно с париями или подавал реплику презирающему их человеку. Моя душа стремилась по направлению к Нинду в сильных порывах, как молитвы, а иногда, напротив, она отдавалась ужасной карикатуре на рассудительные мнения моего спутника.
Какую дорогу и какие перипетии мы узнали в это воскресное послеобеденное время, среди чёрных деревьев и под тёмным небом! Какая обстановка для кровавых страстей!
И потом, – этот ужасный анахронизм, – общество человека, который не понимает вовсе мучительной природы, среди которой он меня водил!
Мы проходили мимо большой лужи. Над нею каркали вороны; камень, который бросил в них мальчик, скрывавшийся в лесу, заставил как бы зарыдать эту воду.
– Не целил ли он скорее в нас, хорошо одетых прохожих, чем в чёрных птиц? сказал чиновник не без страха.
– Это очень возможно.
Оправившись от минутного страха, он заговорил в поучительном тоне о сухости и бесплодии страны:
– Река Диль, однако, недалеко, а канал тем более: нельзя объяснить себе происхождение этого песка, который не может быть наносным. И так как я не мог дать ему никакого научного объяснения, я замолчал.