– Мальчишка замышляет, конечно, что-нибудь дурное! проворчал тот.
– Во всяком случае, он мечтает очень пластично! не мог я удержаться, чтобы не сказать громко.
Наряду с нежной и суровой внешностью у мальчика был большой рот, губы должны были возбуждать влюблённое волнение у тех женщин, которые связывали мётлы или просто бродяжничали. Его сходство с Зволю и Тихом потрясло меня.
Колокол в Тремело прозвонил вдали. Мальчик ответил несколько слов спрашивавшему его игроку. Чудный голос с густым и редким тембром, точно колокол!
– Но я не ошибаюсь! заговорил мой хозяин, осматривая с головы до ног мечтателя с бронзовым оттенком голоса. Это сын Тибара Спрангаля, одного из тех торговцев песком, которые убили Люжи Берлара. Такой, каким вы его видите, мальчик нищенствует и крадёт для своей матери – правда, что его мать долгое время занималась воровством для него! Когда посадили в тюрьму его отца и его дядей, и он не приносил много денег злой матери, она била его до крови; но теперь мальчик может побить негодную женщину, подарившую ему ещё трёх братьев и сестёр со времени убийства Люжи и заключения отца. Перкин находит это очень дурным! Он сам ещё ребёнок, а между тем он предводитель всего рода… До сих пор он никого ещё не убил!..
В этих последних словах снова как будто отразились несбывшиеся ожидания. Честный человек прибавил, не без поклонения:
– Ах! какая семья эта Спрангали! В конце концов, чудесные ребята! Хорошая кровь течёт в Тремело, но в Нинде и у Спрангалей она самая красная и самая горячая!
О чём мог думать молодой Перкин Спрангаль? Мечтал ли он о той, которая сделает его взрослым или о своём враге?
Я с трудом оторвал свой взгляд от сына Тибара Спрангаля. Тих, дорогой умерший оборванец и пять других, заключённых, вспомнились мне при виде его! Скамейка стояла у стола трактира, возле которого мальчики играли в кегли.
– Выпьем стаканчик и угостим молодёжь?!
– Вы думаете? В Нинде? Чокаться с бродягами Нинда?
– Ба! в свете мы чокались с множеством мошенников!
Я настаивал и он согласился.
Сын убийцы чокнулся с нами; но подобно своим товарищам, он отказался сесть с нами за стол, из чувства смирения и скорее гордости.
На приветливые мои слова он отвечал едва, но вежливо, с каким-то высшим благородством, с оттенком чего-то мужского и даже львиного, переносившего в тембр его голоса, светлую бронзу его зрачков. Впрочем его уста незаметно улыбались мне, как какому-нибудь очень далёкому, но верному другу.
Мой товарищ рассказывал мне тихо, на ухо, чтобы мальчик не слышал, дополнительные подробности убийства Люжи.
– Люжи приехал из Варва, из плодородной местности по эту сторону Мехельна… Судебные доктора установили, что тело, принадлежавшее здоровому и хорошо сложенному человеку, выдержало оскорбительное изуродование.
Я допил свой стакан, я спросил ещё и велел наполнить снова стаканы играющих в кегли и Перкина. Мой сборщик податей отказался; но это воздержание не сообщило мне более буржуазного понимания нашего положения.
Мой спутник не осмеливался уговаривать меня, он довольствовался тем, что бросал на меня возмущённые взгляды, как бы говорившие:
– Как можно связываться с хвастунами, которые не платят за наём помещения, не вносят податей, и крадут хлеб, который они едят?
Может быть он ощущал страх в этой позорной местности и рвался к своим надёжным пенатам?
Ах, говорил я сам себе, осуществить мою мечту, покориться моему инстинкту, слиться с их порывами, будь они кровожадны или ещё хуже!
Отомстить за Бюгютта, отомстить за других!
В мрачной стране я должен был страдать, слиться с их первобытными душами, невежественными и хаотическими, которые потому что они видят всё слишком ярко, чувствуют время от времени необходимость очутиться в тени!
Я пытался ещё раз заставить говорить Перкина. Какая-то стыдливость помешала мне спросить его о несчастной участи отца и дядей.
– Они с трудом понимают нас! сказал мне чиновник. Между собою эти негодяи говорят на каком-то условном языке, называемом bargoensch.
Я сам был охвачен смертельной тоской и грустью. Редкие слова, карие глаза Перкина, его словно бронзовый голос, так страстно вызывали в моей памяти исчезнувших любимцев.
– Уйдём, сказал я громко, возбуждённый, расстроенный, готовый глупо зарыдать и не чувствовавший больше сил сдерживаться.
Мы покинули Нинд.
Ах, этот шум кегель, оставшийся позади нас! Одна нотка трогательного голоса Перкина призывавшего к молчанию его товарищей, которые свистели нам в виде прощания! Догадывался ли он о всех тех, которых я любил в нём? На одну минуту я обрадовался. Эти молодцы могли бы мне заменить тех пятерых… Но нет, вернёмся в город…