Я готовился к катастрофе.
К великому моему удивлению, прошёл целый день и директор не позвал меня к себе.
На другой день, когда я, как всегда обходил мастерские, я заметил, что являюсь объектом общего любопытства со стороны учеников.
Моё первое появление вовсе не вызвало подобной сенсации. Вообще, при появлении какого-нибудь воспитателя, все ученики притворяются, что поглощены работой, и, если они решаются взглянуть на помешавшего им человека, то только исподлобья, отделываясь тем, чтобы подразнить его и обменяться друг с другом насмешливыми взглядами и полными ненависти жестами, когда он обернётся к ним спиной.
На этот раз все головы, наклонённые над работами или станками, поднялись почти моментально, все глаза искали моих глаз.
Эта манера рассматривать меня с некоторой смелостью, но без злорадства, эти сотни резких или нежных взоров, обращённых на меня, причинили мне сначала некоторую неловкость. Но, угадав тотчас же причину этого кажущегося бесстыдства, я далеко не был смущён, а, напротив, почувствовал настоящее удовлетворение.
Между тем, я покраснел, но не стыд или смущение бросили мне краску в лицо; нет, это был красивый и гордый порыв души, точно после очень крепкого и опьяняющего вина!
Если бы я прожил сто лет, я никогда не забыл бы ласкового выражения на всех этих лицах. Они казались преданными, хотя и немного мрачными, и напоминали мне падших ангелов, прославленных Дантом, Мильтоном или Вонделем. Но разве я сам не был похож на них?
Какая-то возбуждающая влажность прибавлялась к пару, образуемому этим общим потом, этим дыханием, какое-то электричество и какой-то магнетизм проникали в моё существо и охватили меня со всех сторон! Я боялся лишиться чувств.
Мои молодые люди удержались от того, чтобы поставить меня в неловкое положение, настаивая в более понятной форме на инциденте, вызвавшем их безмолвное одобрение: они даже впоследствии не делали мне ни малейшего намёка на то, что произошло между их товарищем и мною. С тем большим основанием они удержались от того, чтобы рассказывать о чём-либо в кругу надзирателей. Я всё сильнее и сильнее привязывался к ним, благодаря их уму, их такту и тонкости их души.
С этой минуты мы понимали друг друга – с малейшего намёка. Скрытая улыбка, которою мы обменивались, едва выдавала нашу близость.
Это молчаливое согласие не вполне удовлетворяло меня, и я часто втихомолку стал обращаться к ним со столь зажигательными речами, как мои откровения – «шалуну с майскими жуками»; мне удавалось вызывать их на откровенность, и они доверяли мне столько же своё прошлое, как и свои стремления, свои планы на будущее, свои самые интимные мысли.
И так как они угадали, что я был почти на их стороне, что я вступался за них, отстаивал их интересы, я начал узнавать их души, изучать их верования, забываясь в коварных беседах и увлекаясь этими разговорами, в которых все желали блеснуть и в которых я, с своей стороны, пошёл ещё дальше их в деле разрушения, испытывая то удовольствие, какое ощущал Сократ, слушая разговоры таких людей, как Хармид, Лизис, Федр, которых Платон показывает нам жадно внимающими речам своего наставника.
Между моими двумястами учениками и мною образовалось что-то вроде масонского общения.
Я не переставал думать про себя, что это кончится дурно. Я стал сомневаться. Не злоупотребляю ли я общим доверием? Лояльность требовала, чтобы я спасся бегством. Но через минуту я оправдывал себя и находил, что у меня есть обязанности только по отношению к этим несчастным. Они гораздо ближе мне, чем их охранители. Они правы. Их взгляды сходны с моими. Если я уйду, это равносильно дезертирству.
Тени Бюгютта и других стали мне снова казаться братьями.
Затем, говорил я сам себе, не без злорадства, на что могут пожаловаться их воспитатели (поговорим о них)? Мои ученики работают и сидят тихо в классе. Чего ещё надо? Никогда не происходит никакого беспорядка в моём присутствии. Они сами смотрят за порядком, – тот, кто захотел бы его нарушить, пожалел бы об этом…
Эта тишина не принимается в расчёт моими коллегами. Ничто не делает в такой степени проницательным, как недоброжелательство, и хотя я не предоставляю им никакого случая, они должны догадываться о моих сношениях с молодыми учениками.
В течение первых недель, директор, бывший капитан армии, одновременно ветреник и маньяк, упорный приверженец рутины, действовавший только при помощи дисциплины и правил, отмечал с некоторым удовольствием порядок в моих классах. Мои добрые коллеги не замедлили повредить мне в его глазах и внушить ему подозрение по отношению ко мне. В особенности отличался один, некий Добблар, воспитатель первого класса, мой прямой начальник, тип ничтожного унтер-офицера, полуграмотного болтуна, остроумца кабаков, рассуждающего обо всём.