– Мне, говорил Марболь, христианская могила представляется лучше всего соответствующей поэзии, от которой мы не можем избавиться даже тогда, когда надо покориться своему небытию. Католические благородные и трогательные обряды утешают тех, которые нас переживают!
– Что касается меня, объявил Бергман, я прихожу в ужас от мысли о тлении. Сожигание мёртвых тел кажется мне гораздо более поэтическим и приличным, чем старинные кладбища. Урны, колумбарии римлян: вот вид похорон, к которому надо было бы вернуться.
Вивэлуа, музыкант, родившийся на фламандских берегах, желал бы быть зашитым в мешок и затем брошенным в море. К ногам была бы привешена тяжесть, качающаяся доска и всё тут! Лучше кормить собою рыб, чем червей.
Но Марболь прервал его:
– Нет, ничто не сравнится с могильным холмиком на деревенском кладбище. Я уже избрал себе уголок. Это поле отдыха не отличается никаким памятником, маленькая церковь находится посредине, и колокол звонит столь нежным голосом, что нельзя устать его слушать. Трава растёт там большая и густая…
Я ничего не говорил, я мечтал, чувствуя себя далеко от них, точно я отсутствовал, по своему обыкновению, может быть, умер для них.
Они пробудили меня от моих мечтаний, спросив меня, как и где я надеюсь уснуть моим последним сном.
– Ей-богу, сказал я им, – я ещё не выбрал окончательно себе места, но мне кажется, что если это будет возможно, я изберу почти обнажённую лужайку какой-нибудь местности в городском предместье. Вы знаете: одно из тех грустных полей, – точно лесной или дровяной двор, – куда приходят полежать и поваляться, среди мусора, в тяжёлые и полные сомнений часы, исхудалые жители предместий, погрязшие в нищете, столь же поношенные, как та земля, которую они унижают.
Знаете ли вы их незабвенные головы, обозначенные мучительной печалью нашего времени, с контуром ужасной нищеты, их физиономии, на которых различается что-то ещё более преходящее и таинственное, чем на небе и на водной глади; их беспокойные уста, их впалые глаза, мрачные, но столь же пронзительные, как дрожание газовой бабочки в фонаре на какой-нибудь, едва заметной улице?
Я хотел бы покоиться под этой землёй, под этим театром их скабрёзных забав, их излюбленной гимнастики. Их горячность могла бы проникнуть в меня, их бархат прикасался бы ещё ко мне, я слушал бы их проклинающую и непристойную фламандскую речь, которая жжёт, как водка и царапает ухо, точно кошачий язык, лижущий руку. Они любят сразу, целою бандою: одна женщина для всех! В свободное время, летом, до поздней ночи, не желая отправляться в слишком жаркие чердаки в глубине их тупиков, они танцевали бы или боролись бы под звук какого-нибудь аккордеона или флейты, и я ощущал бы во время их игры то же удовольствие, каким наслаждалась душа Патрокла, на могильном холме которого безутешный Ахилл заставлял бороться самых красивых юношей из их товарищей…
И так как все стали кричать по поводу этой необыкновенной мысли, я захотел ещё усилить сказанное мною и прибавил, желая их рассмешить:
– Если только меня не зароют на каком-нибудь кладбище казнённых, где тела монахов из аббатства Monte Ю Regret ждут последнего суда, опустив голову между ног.
За неимением подобного кладбища, я должен был удовлетвориться существующими кладбищами. Поэтому я снова брожу по моему любимому предместью, в том направлении, где сады мёртвых окаймляют город живых. Оно казалось мне подходящим к родному селу маленького Палюля.
Там трудятся, в настоящее время, сотни рабочих, вывозящих землю; чудесные молодцы, которые умеют отводить воду – шлёпая на дне траншей! При моих наклонностях, эти работы кажутся мне работами огромного кладбища, а эти землекопы – могильщиками. Они пользуются, к тому же, одинаковой лопатой, как и их собратья, а некоторые их тачки кажутся гробами на колёсах.
То кладбище, на котором я хочу покоиться, близко отсюда. Теперь, когда я избрал кладбище, мне надо найти могильщика.
У меня даже слишком большой выбор среди этих подёнщиков. Они почти все подходят для меня. Я полагаю, что, по крайней мере, один могильщик на кладбище должен был быть сманен из их мрачной партии. Я принимаюсь за поиски; я часто засиживаюсь, преимущественно, в субботу, в соседнем кабачке с мрачной и нелепой вывеской: «Здесь лучше, чем напротив», – куда рабочие направляются выпить, после получки своей платы. Большинство из них приезжает издалека, из фландрских деревень, показывается только мимолётно, останавливается у прилавка и затем отправляется на вокзал большими шагами, если они не предпочитают пропустить поезда, чтобы ударами кирок свести счёты своих ссор, возбуждённых на кладбище. Другие соседи садятся за стол и играют в карты. Иногда случается, что приходят любители голубей, приносят своих птиц, предназначенных к выпуску на другой день, а в воскресные утра их можно видеть без всякого дела стоящими, задрав нос вверх, на пороге их дверей – едва умытых, с опухшими глазами! Их разговор иногда бывает детским, иногда циничным. Мой избранник должен находиться среди них. В один из следующих дней я вмешаюсь в их разговоры.