У меня не было тогда и нет и сейчас никаких сведений относительно того, как встретил Государь Столыпина после разрешения кризиса в смысле предъявленных им требований. Сам он ничего об этом мне ни разу не сказал, а всякого рода слухи, передаваемые "из самых достоверных источников" стоили не более того, что стоили сами рассказчики.
Но внешняя, видимая обстановка была самая напряженная. Столыпин как-то замкнулся в себя, был очень сдержан в заседаниях Совета Министров, избегал вести беседы после заседаний, вовсе не показывался в Государственном Совете и в Думе показался только один раз после Пасхи, в конце апреля, когда слушался в порядке направления дела, тот же закон о западном земстве, который послужил поводом всего происшедшего. Я не был в заседании Думы, когда он давал свои объяснения в оправдание принятой меры, и не могу передать моего личного впечатления. Но со всех сторон и из самых разнообразных думских кругов я услышал один отзыв - Столыпин был неузнаваем.
Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него молчаливо или открыто, но настроено враждебно. Вскоре мне пришлось и самому убедиться, что так было и на самом деле.
Со мною за все это время Столыпин ни разу более не разговаривал о Крестьянском Банке. Молчал и я.
Не было вообще за это время и особых поводов к отдельным нашим встречам, помимо заседаний Совета Министров. Сметная работа в Думе приходила к концу, и я редко появлялся в ней, а когда приходилось бывать, то я просто избегал всяких разговоров на злободневную тему, да и охочие до собирания всякого рода новостей из административного мира как-то мало {464} сближались с представителями правительства, точно они боялись поставить их в неловкое положение своими расспросами.
Конец марта и весь апрель прошел для меня в стороне от Думы, и наступила сметная работа в Государственном Совете, протекавшая, однако, совершение спокойно и без всяких трений. В начале мая мне пришлось снова вернуться в Думу для рассмотрения законодательных предположений, не знаю уж в который раз внесенных партиею народной свободы все с тою же целью опрокинуть сметные правила, составленные перед открытием первой Думы и служившие постоянным бельмом у всех Дум, не исключая и Думы третьего созыва.
Кадетской партии постоянно хотелось уничтожить так называемую забронированность кредитов и расширить права законодательных палат, предоставлением им права изменять кредиты, не стесняясь предварительною отменою, в законодательном порядке тех законов, на которых они были основаны.
Правительство всегда боролось против этой тенденции: находя решительную поддержку в Государственном Совете который ясно сознавал, что введение у нас такого порядка, грозило бы разрушением всего государственного строя, так как и помимо кадетской партии в Думе нашлось бы немало охотников до расширения своих полномочий. На этом и был построен расчет авторов нового, то есть в сущности старого законопроекта, внесенного еще во вторую Думу, который и оправдался блистательным образом, так как к ним присоединилось немалое количество октябристов, не говоря уже о прогрессистах, давших почти поголовно свои голоса.
Правительство отказалось еще раньше от участия в пересмотре сметных правил, и они вновь поступили из бюджетной и финансовой комиссий в общее собрание Думы, в порядке думской инициативы.
Дело было назначено к слушанию в мае месяце, и мне пришлось снова испросить указавши Совета о том, как мне и Государственному Контролеру держать себя при рассмотрении думского проекта, явно неприемлемого для правительства. Полномочия были нам даны все те же, что и раньше, и мне пришлось, вместе с Харитоновым, вынести повторение прежних натисков и, по большинству внесенных предположений, заключение большинства было против правительства. Атака на последнее была поведена весьма энергичная и заняла не мало времени совершенно бесплодных прений, потому, что также как и мы Дума знала, что Государственный Совет поддержит правительство и, {465} из всех их усилий отнять у последнего самое могущественное средство для спокойного управления не выйдет ничего. Так оно и вышло на самом деле. Перекроенные правила были приняты Думою в ее проекте, поступили в Государственный Совет, пролежали там немало времени и уже гораздо позже были им отвергнуты.
Я отмечаю только об этом в связи с событиями мая 1911 года потому, что в заседании Совета Министров по внесенному мною и Харитоновым вопросу о наших полномочиях Столыпин спросил нас обоих: полагаем ли мы, что Государственный Совет поддержит правительство при несомненном провале его в Думе, и не опасаемся ли мы, что в настоящую минуту и Совет может учинить свой расчет с правительством под влиянием событий недавнего времени.
В этом вопросе было слышно совершенно ясно, что Столыпин оценивал отношение к нему Совета как резко враждебное, но наше общее мнение было проникнуто убеждением в том, что минутное неудовольствие не изменит основных взглядов Совета, уж много раз высказавшегося в этом вопросе в полном соответствии со взглядами правительства и притом подавляющим большинством голосов. Последующее событие, когда уже П. А. Столыпина не было в живых, вполне доказали справедливость взгляда Совета Министров.
В половине мая Столыпин переехал с семейством, как и всегда, в Елагинский дворец. Вскоре и мы с женою перебрались на нашу дачу на Елагином же острове, и заседания Совета возобновились в обычных условиях летнего времени.
Как-то в конце мая, после долгого перерыва, вызванного бесспорно нашим расхождением осенью по делу Крестьянского Банка, Столыпин позвонил вечером ко мне и спросил свободен ли я теперь, так как он хотел бы зайти поговорить по некоторым текущим вопросам.
Я предложил придти к нему, зная, что он не охотно выходит из дома по вечерам. Встретил меня Столыпин, как бывало прежде, с большою сердечностью, не обмолвился ни одним словом о предмете нашего делового расхождения и сказал только, что он хотел поставить меня в известность о его планах на летнее время и узнать от меня, каковы мои предположения, и может ли он, не стесняя меня, привести в исполнение свое предположение, на которое он имеет уже разрешение Государя.
{466} Я ответил ему, что у меня нет никаких планов, так как я едва успею после роспуска Думы и Совета справиться с новою росписью на 1912 год, которую придется составить несколько на иной образец нежели все предыдущие, потому что этот год будет последним для полномочий Думы третьего созыва я необходимо представить, до известной степени, сравнительный обзор того, что сделано за пять лет, и в каком положении представляется теперь финансовое положение России, по сравнению с тем, каким оно было при начале думской работы в 1907 году.
Тогда Столыпин перешел к сообщению мне о его предположении и просил оставить пока все между нами, так как он не хотел бы говорить о нем в Совете, чтобы не вызывать лишних пересуд. Предположение это сводилось к тому, что все происшедшее с начала марта его совершенно расстроило; он потерял сон, нервы его натянуты и всякая мелочь его раздражает и волнует. Он чувствует, что ему нужен продолжительный и абсолютный отдых, которым для него всего лучше воспользоваться в его любимой ковенской деревне, где он может изолировать себя от всего мира и избавиться от всяких дрязг и неприятностей.
Он предполагает отправить семью еще в мае, перевести туда часть своей охраны, уехать туда же в самом начал июня, провести там неотлучно весь июнь, вернуться всего на несколько дней в начале июля на Елагин, чтобы приготовиться к поездке в Киев, вернуться снова в деревню и оттуда уже прямо проехать в Киев и только после окончания киевских торжеств уже вернуться окончательно в Петербург. Если же все будет благополучно, а он увидит, что его здоровье требует еще отдыха, то может быть проведет конец сентября где-либо на юге и только к 1-му октября вернется прямо в город.
По словам Столыпина, он получил уже от Государя согласие и на то, чтобы все дела по Совету Министров шли к Нему за моею подписью, так как он понимает, что нельзя откладывать дел, также как не следует вызывать его с отдыха для решения отдельных, хотя бы и существенных вопросов. Я просил его только написать мне в этом смысле письмо, для того, чтобы я мог предъявить его в том случае, если бы отдельные Министры пожелали рассмотреть какое-либо дело непременно под его председательством, что легко может случиться именно по сметным разногласиям, всегда острым, особенно по крупным вопросам. Когда этот вопрос был таким {467} образом улажен между нами, Столыпин сказал мне, что он имеет ко мне еще одну просьбу личного характера и заранее надеется, что я ему в ней не откажу.