В Америке еще хуже: американцы в настоящую минуту не способны ни на какое продуманное политическое понимание. Они поняли идею германского милитаризма потому, что их жены и дети погибли на Луизитании. Император Вильгельм морской политикой фон Тирпица заставил их нарушить их замкнутую жизнь. Они понимают мечтания Вильсона потому, что он говорит с их чувством и обещает им внести мир во всю Вселенную одними добрыми намерениями, если только кошмар воинствующей и жадной Германии будет раздавлен. Этому они верят, а тому, что вы говорите про Россию и большевиков, они не верят, потому что не хотят верить в опасность их влияния; им это неудобно, и гораздо выгоднее твердить, что большевики просто демократы, социалисты, с которыми нужно бороться на митингах, голосованием, прессою, а не оружием, да еще чужим.
Прибавьте к этому влияние еврейской прессы, которая уничтожает всякую веру в русские ужасы, и вы поймете, почему американцу гораздо интереснее читать успокоительные известия о том, что большевики борются за народ, чем слушать вас. Да они просто не верят и не желают верить тому, что большевики избивают и развращают этот народ и живут грабежом и насилием.
Представьте, наконец, себе, какая предстоит теперь ближайшая задача в деле выработки окончательных условий мирного договора. Выработать условия перемирия было нетрудно. У нас была победа, противник был приведен Фошем к повиновению. А за столом мирной конференции начнется такая борьба страстей, политических разногласий, закулисных интриг и прочего, что я могу только пожалеть тех из представителей Франции, которые понимают нужды своей страны, сознают понесенные жертвы и ясно видят, что нужно сделать для того, чтобы устранить в будущем то, что сделано в 1914 году, и все они — встретятся с толпою других представителей, которым справедливые требования Франции стоят далеко не [так дорого], сколько стоят их собственные желания и даже, увы, — их политические мечтания»…
Такова сущность этой безнадежной беседы. Я передаю только ничтожную долю того, что было сказано в течение двух часов беседы этим умным, опытным, уравновешенным и прекрасно осведомленным стариком, но сущность я передаю точно. В ту пору я, да и не только я, вырвавшийся из советского застенка, но и никто не знал того, каково было личное участие главы английского правительства Ллойд Джорджа в деле попытки спасения русской императорской семьи еще в начале 1917 года. Эту тайну только гораздо позже поведали воспоминания дочери английского посла в России сэра Джорджа Бьюкенена.
Две недели моего пребывания в Лондоне, все эти дни сплошных, с утра и до ночи, бесконечных разговоров, встреч, интервью и даже длительных бесед подтвердили правильность поставленного диагноза и внесли беспросветное разочарование в душу.
Меня принимали везде и все: мне оказывали даже большое внимание приглашением на завтраки и обеды, со мною были ласковы и предупредительны, газетчики добивались встреч со мною и совершенно точно передавали мои мысли, ни один из них не позволил себе ни малейшего нелюбезного намека по отношению лично ко мне, и все-таки в конечном итоге осталось одно: бесплодная попытка заставить людей мыслить так, как мне казалось правильно, а не так, как их заставляет это делать их эгоизм и даже предвзятость.
Среди этих утомительных попыток открыть людям глаза на их заблуждения одно обстоятельство достойно упоминания. Оно рисует с прекрасной стороны одного из моих прежних деловых английских знакомых и даже друзей.
В бытность мою министром финансов я близко сошелся и довольно часто встречался с главою банкирского дома братьев Бэринг, лордом Ревельстоком.
Истинный джентльмен, порядочный до утонченности, сдержанный на словах, но чрезвычайно верный в отношениях, лорд Ревельсток всегда привлекал меня к себе, несмотря на то, что по своему характеру он не имел большого финансового значения при ведении переговоров по русским делам, тем, более что в них он всегда шел только в согласии со своими парижскими друзьями. Мне не хотелось проезжать Лондон, не повидав его, хотя мне было не совсем понятно, каким образом в течение первых же дней моего там пребывания он не подал никаких признаков жизни.
Причина этого мне неизвестна и по сей день, так как трудно поверить, чтобы по газетам он не знал о моем приезде. Я поехал к нему в банк уже в конце первой недели моего пребывания в Лондоне и за неделю до выезда моего из Англии.