Выражение радости видеть меня настолько вышло за пределы обычной английской сдержанности, что я был глубоко поражен и тут только ясно увидел, что мое появление было для него прямой неожиданностью; он действительно не знал о моем приезде в Лондон и жил под впечатлением газетных же сообщений о моем расстреле.
Он повел меня к себе в кабинет, наверх, стал расспрашивать о разных подробностях и вдруг, совершенно неожиданно извинившись перед моей женой и сопровождавшим нас Г. А. Виленкиным, попросил меня выйти с ним в соседнюю комнату и стал упрашивать меня не отказать ему в одном величайшем одолжении и дать ему слово, что я исполню его просьбу. Не давая себе прямого отчета в том, что именно он имеет в виду, я сказал, что всегда рад исполнить его желание, а теперь в особенности, когда я видел, какое наглядное доказательство своего расположения проявил он ко мне.
По его звонку пришел его секретарь, которого я однажды видел в Петрограде. Ревельсток что-то сказал ему на ухо, тот вышел и вернулся через минуту, держа в руках чековую книжку. Ревельсток стал уговаривать меня принять ее от него, так как он уверен в том, что я нахожусь в трудном материальном положении, и заявил, что отказ мой глубоко его обидит и покажет только, что я не хочу верить в искренность его отношения ко мне.
«Время переменчиво, — сказал он, — я верю в то, что все вернется в прежнее положение, и вы будет иметь возможность покрыть ваш долг Ревельстоку, если только не захотите смотреть на него, как на вашего искреннего друга».
Мне не оставалось ничего другого, как только взять эту чековую книжку, конечно, с твердым намерением никогда не воспользоваться ею, и она мирно покоилась в моем письменном столе, сохраняя свою полную неприкосновенность до 1925 года, когда мне удалось, наконец, после целого ряда безуспешных попыток, вернуть ее лорду Ревельстоку, незадолго до его кончины. Мне доставляет истинное удовольствие рассказать об этом благородном поступке для сведения всех наших общих знакомых в Лондоне и Париже.
С тяжелыми впечатлениями приехали мы 22 декабря вечером в Париж. Самый приезд наш не обошелся без некоторой странности. Еще в бытность мою в Лондоне я узнал, что Париж переполнен до последней степени и найти сносное и недорогое помещение совершенно невозможно, вследствие большого повышения цен, против прежней, известной мне нормы.
Я просил поэтому управляющего делами Русско-Французской торговой палаты Ламинга поискать мне помещение из двух комнат где-либо, не слишком далеко от центра. С большим трудом он нашел приличное помещение, в отеле «Терминюс», около вокзала Сен-Лазар, хотя и в очень шумном центре, написав мне в Лондон, что ничего лучшего найти не было никакой возможности.
Мы приехали раньше назначенного срока, то есть в воскресенье вечером вместо понедельника утра, так как в последнюю минуту нас пустили на «казенное» направление Фолкстон — Булонь вместо Саутгемптон — Гавр, и, кроме того, оказался уже восстановленным незадолго перед тем скорый поезд Булонь — Париж. Телеграмму мою, посланную за два с половиной дня, с извещением о нашем приезде 22 декабря вечером, Ламинг не получил, и, когда мы добрались до Парижа, то, к крайнему моему удивлению, нас встретили от имени русского посольства бывший финансовый агент Рафалович, секретарь Горлов и какой-то французский офицер, состоящий при посольстве. Оказалось потом, что это бывший служащий гостиницы «Лютеция».
Они объявили нам, что по распоряжению посольства нам отведено помещение на левом берегу Сены, в гостинице «Лютеция», дабы мне было ближе к посольству, как сказал Горлов.
Помещение оказалось хорошее, с удобной уборной, хотя и из одной комнаты, и мы решили остаться в нем. От помещения в отеле «Терминюс» пришлось отказаться.
С этой минуты и до последних дней 1918 года началась моя жизнь в качестве эмигранта, и она продолжается уже длинный ряд лет, и кончится она, очевидно, в тех же условиях, когда наступит предел моей жизни. Говорить об этой поре не представляет уже никакого интереса.
Она протекала на виду у всех, и, может быть, когда-нибудь кто-либо из свидетелей этой моей жизни из состава русской эмиграции отметит добрым словом то немногое, что было сделано мною на пользу тех, кто вместе со мною делит долгие годы изгнания.
На мне лежит только один долг — сказать в заключение моих воспоминаний слово благодарности тем, кому привелось облегчить нашу жизнь в изгнании, позволив лично мне убедиться в редком теперь явлении — встретить добрую оценку моего прошлого, и оказать мне внимание, быть может, в самые тяжелые минуты непривычных для меня условий жизни, на склоне моих дней.