Окончательным проявлением этого революционного состояния Думы был исторический день 13 мая, когда правительство внесло в Думу свою декларацию. Этот день и то, что ему предшествовало, особенно памятен мне, и все эти мельчайшие подробности стоят и сейчас живо перед моими глазами.
Начиная с самых последних чисел апреля месяца, Горемыкин почти через день собирал у себя на Фонтанке, в доме министра внутренних дел, куда он тотчас же по своем назначении переехал с Сергиевской улицы, по вечерам Совет министров. Я жил в ту пору на казенной даче на Елагином острове, Столыпин поселился на министерской даче на Аптекарском острове, чтобы дать возможность Горемыкину занять дом у Цепного моста.
С первых же дней нашего общего назначения между мною и Столыпиным установились самые добрые отношения, и он поминутно звонил мне по телефону по самым разнообразным поводам, а когда я ввиду наступившей жаркой в тот год погоды в первые же дни мая перебрался на дачу, чтобы дать возможность освободить мою квартиру на Сергиевской, пока будет приведена в жилой вид остававшаяся пустою министерская квартира на Мойке, он часто просил меня заезжать к нему на Аптекарский остров при возвращении моем из города. Часто мы вместе с ним ездили на его паровом катере и на вечерние собрания Совета министров к Горемыкину. Нужно сказать, что главным предметом как моих бесед со Столыпиным, так и всех наших разговоров в Совете были доклады Столыпина о телеграммах губернаторов с мест о том впечатлении, которое переживалось в губерниях от речей в Думе. Все они единогласно говорили об одном — о нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним. Были прямые указания на то, что губернаторы не могут ручаться за поддержание порядка и предупреждают о возможности самых крайних последствий.
Говорилось также и о брожении, охватывавшем низшую чиновничью среду, и почти отовсюду доносилось о том, что успокоение, наступившее было после подавления Московского восстания, переходит в проявления прямого революционного брожения, которого нельзя устранить никакими мерами, потому что власть совершенно дискредитирована в глазах населения, и общее внимание обращено только на Думу, и на местах не знают, какое положение займет правительство в явно нарастающем столкновении с новым народным представительством.
Эти почти ежедневные и многочисленные донесения губернаторов, разумеется, тотчас же становились известными государю, как из докладов нового министра внутренних дел Столыпина, так и из донесений Горемыкина, который посылал государю почти ежедневно копии наиболее характерных донесений с мест. Иначе, разумеется, и не могло быть. Не могло правительство скрывать от государя того, что ему было известно и о чем доносили ему люди вполне уравновешенные и имевшие служебный опыт. Нужно иметь в виду, что эти донесения не только не сгущали красок действительности, но чаще всего ослабляли их, а было немало и таких случаев, о которых правительство узнавало от губернаторов гораздо позже того, что ему приходилось узнавать из других источников, а иногда и просто из газет.
Так было, например, с известным инцидентом о Белостокском погроме, весть о котором дошла до Думы раньше того, как недавно назначенный гродненский губернатор Кистер, не то по неведению, не то по каким-либо иным основаниям, счел себя обязанным сообщить о происшедшем министру внутренних дел, узнавшему о нем из заявления, поступившего в Государственную думу. Губернатор выехал даже на место только после того, как министр предложил ему по телеграфу сделать это, и положение Столыпина в Думе было, конечно, самое неприятное.
Те же губернаторские донесения составляли совершенно неизбежно предмет постоянных обсуждений в Совете министров. Перед Советом сразу же встал во весь рост вопрос о том, что делать.
Как бы ни был разнохарактерен состав нового кабинета, в его среде не было, да и не могло быть ни малейшего оттенка разноречия в ответ на этот вопрос. Перед Советом был выбор только одного из двух путей: либо ясно встать на путь подчинения требованиям Думы, либо сопротивляться им и прямо и решительно выяснить точку зрения правительства на заявленные требования. Я должен совершенно добросовестно и определенно сказать, что ни Горемыкин, ни Столыпин ни разу не говорили о том, какие указания давал им государь по поводу чтения губернаторских донесений. Меня лично государь в первые дни деятельности Думы ни разу не вызывал к себе, а очередные мои доклады были в эти дни очень редки, и я даже не припомню ни одного доклада, который бы я имел до дня, непосредственно предшествовавшего выработке Советом текста правительственной декларации.