Переданный мне государем на просмотр список я тут же вернул государю, записал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранился и пропал вместе с теми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.
На левой стороне бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидатов. Против должности председателя Совета министров была написана фамилия — Муромцев; против министра внутренних дел — Милюков или Петрункевич; против министра юстиции — Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей министров военного, морского и императорского двора — слова: по усмотрению его величества; против министра иностранных дел — Милюков или А. П. Извольский; против министра финансов — Герценштейн; против министра земледелия — В. Н. Львов; против государственного контролера — Д. Н. Шипов. Прочих министров моя память не удерживает.
Когда я внимательно прочитал этот список и был, видимо, взволнован, государь сказал мне тоном наружно совершенно спокойным: «Я очень прошу вас высказать мне ваше мнение с вашею обычною откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни вашими мыслями, прошу вас только никому не говорить о том, что вам известно».
Я дал, конечно, мое слово свято исполнить его желание, сказав, что, очевидно, и Совет министров не должен знать ничего, и получил подтверждение словами «именно это я и разумею».
Насколько я сумел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связанном порядке, я спросил государя: понимает ли он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической группировке, к которой принадлежали, за малыми изъятиями, все намеченные кандидаты, государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране, и он сам остается без всякой власти и без всякой возможности влиять на ход дел в стране, каковы бы ни были те меры, которые предложит такая исполнительная власть.
Уволить этих министров он фактически уже не может, потому что лично он без того, что принято называть государственным переворотом, более не может распоряжаться через голову правительства исполнительными органами, которые, конечно, тотчас же будут подобраны из элементов, угодных этому правительству, а встать в открытый конфликт с последним равносильно полной сдаче всей своей власти, и не только превращению всего нашего государственного строя в монархию даже не английского типа, но и неизбежному коренному изменению всего строя, со всеми последствиями, размеров и форм которых никто ни предвидеть, ни учесть не может.
Я старался как умел показать на примерах, в какие проявления неизбежно выльется такая перемена после всего, что только что пережила и теперь переживает Россия, и остановился особенно подробно на той мысли, что передача власти самим государем в руки одной, резко выраженной, политической партии, тотчас после того, что им же только что утверждены Основные законы государства, построенные на иных принципах, и при этом под давлением явно революционных требований, проникнутых нескрываемым стремлением к коренной ломке нового уклада жизни, — чрезвычайно опасна, в особенности когда становится вопрос о передаче власти в руки людей, совершенно неведомых государю и, конечно, проникнутых не теми идеями, которые отвечают его взглядам на объем власти монарха.
Внимательно слушая, государь спросил меня: «Что же нужно делать, чтобы положить предел тому, что творится в Думе, и направить ее работу на мирный путь?» Я дал ему такой ответ, приводимый мною здесь в самом сжатом виде, но с точным воспроизведением основных моих мыслей.
Политическая партия, из которой неведомый мне автор предполагает сформировать новое правительство, жестоко заблуждается, думая, что, став у власти, эта группа поведет работу законодательства хотя бы по выработанной ею программе, даже если бы она была одобрена государем. Эта группа в своем стремлении захватить власть слишком много наобещала крайним левым элементам и слишком явно попала уже в зависимость от них, чтобы удержаться на поверхности.
Она сама будет сметена этими элементами, и я не вижу, на чем и где можно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коренную ломку всего нашего государственного строя. Если государь разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как готовиться к роспуску Думы и к неизбежному также пересмотру избирательного закона 11 декабря, наводнившего Думу массою крестьянства и низшей земской интеллигенции, а до того подумать о том, — нельзя ли лучше организовать само правительство по выбору самого государя, удалить из него элементы, явно не сочувствующие новому строю, привлечь взамен их другие, более приемлемые для общественного мнения, и постараться внести больше порядка и законности на местах — без громких лозунгов, в то же время не отступать перед борьбою с явным насильственным захватом власти, безразлично, с помощью ли думского давления, заранее рассчитанного на осаду власти, или с помощью ярко окрашенного еще более враждебным настроением к существующей царской власти крайних, чисто революционных, элементов. Мои последние слова были: «Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь вас, государь, от такого нового эксперимента, от которого, пожалуй, уже и не будет больше возврата назад».