Наши встречи со Столыпиным в конце мая становились все более и более частыми по мере того, как настроение в Думе поднималось все выше и выше. Не раз он показывал мне в эту пору наиболее существенные из донесений губернаторов и нисколько не скрывал, что необходимость роспуска Думы становится все более и более неотложной. На мое замечание, что при таком его взгляде для меня непонятно, почему же все правительство не приходит к определенному решению и какова же роль так называемого объединенного правительства, ответственного перед монархом, когда в такую тревожную пору все мы стоим совершенно в стороне от решения, несмотря на то, что государь не мне одному ясно говорит о том, что ждет решения министров, ответ Столыпина был такой: «Я не раз говорил Горемыкину буквально то же самое, что говорите вы, но у него преоригинальный способ мышления; он просто не признает никакого единого правительства и говорит, что все правительство в одном царе, и что он скажет, то и будет нами исполнено, а пока от него нет ясного указания, мы должны ждать и терпеть».
От себя Столыпин сказал мне только: «Теперь нам недолго ждать, так как я твердо решил доложить государю на этих же днях, что так дольше нельзя продолжать, если мы не хотим, чтобы нас окончательно захлестнула революционная волна, идущая на этот раз не из подполья, а совершенно открыто из Думы, под лозунгом народной воли, и если государь не разделит моего взгляда, то я буду просить его сложить с меня непосильную при таком колеблющемся настроении ответственность».
На мой вопрос, рассчитывает ли он провести роспуск без особых потрясений и волнений и как смотрит он на возможность поддержать порядок в провинции, он ответил совершенно спокойным тоном, что за Петербург и Москву он совершенно уверен, но думает, что и в губерниях не произойдет ничего особенного, тем более что из самой Думы до него доходят голоса, что немалое количество людей начинает там понимать, какую опасную игру затеяли народные представители, и в числе главарей даже кадетской партии есть такие, которые далеко не прочь, чтобы их распустили, так как они начинают понимать, что разбуженный ими зверь может и их самих смять в нужную минуту.
Он просил меня только не говорить никому о его взгляде на положение и, расставаясь, спросил, может ли он рассчитывать на мою помощь, если на его долю выпадет тяжкая доля нести и далее ответственность за дело. Из его слов я не мог вывести заключения о том, был ли уже с ним какой-либо разговор по этому поводу и ответил ему только, что, попав на страду не по моей воле, я не намерен дезертировать по моей инициативе, но буду очень счастлив, если ему или иному преемнику Горемыкина покажется, что для новых песен нужны новые люди, а не те, которые привыкли к иным условиям деятельности.
После такого моего ответа Столыпин спросил меня, может ли он говорить со мною вполне откровенно и надеяться на то, что вся наша беседа останется строго между нами, тем более что она может и вовсе не иметь практического значения, и ему было бы совершенно нежелательно, чтобы у кого-либо сложилось представление о том, что он ведет какую-либо личную политику или строит свои предположения, на которые он никем не уполномочен.
Я ответил ему, что самое обращение ко мне не вполне мне понятно. Если он мне доверяет, то в этом доверии он сам найдет ответ на собственный вопрос, если же полного доверия нет, то простое мое обещание мало поможет делу. Он сказал мне, что я совершенно прав, и ему не следовало ставить мне такого вопроса, который может даже представиться мне обидным, и просит меня извинить его за его неуместность.
После такого вступления Столыпин сказал мне, что, не будучи посвящен во все петербургские течения, он встречался за последнее время с целым рядом заявлений, по-видимому находящих себе сочувственный отклик и в Царском Селе, о том, что вина в ненормальном отношении между правительством и Думою лежит главным образом на самом составе правительства, совершенно чуждом общественным настроениям, не считающимся с ними и даже, отчасти, непосредственно враждебным им.
Ему указывают со всех сторон, что личность Горемыкина, как председателя Совета министров, встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индифферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению государя и нескрываемое им самим отношение к его власти, как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого министра, в чем бы то ни было противоречить его воле, а тем более ставить его перед необходимостью считаться с определенным взглядом Совета и входить в недопустимый конфликт с ним. Ему указывают далее и на других министров, совершенно не понимающих необходимости считаться с совершившимися переменами в государственном строе, и все более и более выдвигают перед ним необходимость подумать о таком министерстве, которое было бы составлено из людей, успевших снискать себе всеобщее уважение, несмотря на их бюрократическое прошлое, так и из людей, близких к общественным кругам и пользующихся в оных прямыми симпатиями, — разумеется, если только этот тип людей одновременно вполне сознательно и добросовестно принимает новый государственный уклад и готов честно служить ему.