Патроны с пулями оставались в патронташе еще с осени — три штуки. И Василий Иванович торопливо принялся перезаряжать ружье — горе и беду свою. А дело предстояло непростое, работа дурная! Ружье (то самое, что досталось ему при возвращении в отчий дом) уже давно, что называется, дошло до ручки. От многолетней жаркой службы стволы истончились, как бумага. Патроны глубоко проваливались в патронники. Бейки даже не доставали бы до пистонов, но мудрый хозяин додумался наматывать бечевочки под шляпки гильз. Но никогда все же нельзя было ручаться, что осечки не будет, что ружье «сдаст». Болт Гринера был потерян. Его работу исполнял старый, обтертый винт, привязанный на шнурке к спусковой скобе. Чтобы запереть ружье, Сенин совал этот винт в гринеровский паз и заколачивал обушком клещей, а они всегда лежали у Василия в сумке, и чтобы забить винт, и чтобы вытащить его. Еще была штука: чтобы не отваливалось цевье, на него надвигалась жестяная муфта, охватывавшая и само цевье, и стволы.
Раскладывая свою «наследственную» централку, а потом заложив пулевые патроны и снова собирая ее, Василий Иванович не забывал поглядывать туда, на большое, темное…
Обтаявший в берлоге медведь, грозно следя за собакой, поворачивал тяжелую башку за Айной, оплясывавшей его с неистовым лаем и визгом. Не хотел он вставать. Он знал, что по такому снегу податься некуда. Он лишь ворчал, словно прося Айну отстать. Об охотнике он и не подозревал…
Дым выстрела на морозе скрыл зверя лишь на какую-то секунду. И Сенин увидел, как медведь рванулся из берлоги. И понял Василий, как огромен зверь! Но руки знали свое дело: едва бурая голова повернулась широким лбом прямо к охотнику — мушка разом пришлась между глаз медведя, и палец нажал второй спуск… Тик! — клюнула осечка…
А зверь, то вздымаясь на наст, то грузно ухаясь с треском и шорохом в провал, пытался лезть на охотника… Вот когда проклял Василий бессовестного Сашку, присвоившего доброе ружье!
И был бы Василию конец, если бы не наст, который хорошо держал человека на лыжах, но не поднимал многопудового зверя и не давал ему хода.
Василий повернул лыжи и пустился прочь, а тяжело раненный медведь понял свою беспомощность в грубом, льдистом снегу и побрел в сторону по громыхающему насту, оставляя за собой кровавый ров.
Айна с исступленным лаем наседала на зверя, не решаясь в него вцепиться.
Охотник, опомнясь, заторопился перезарядить ружье (еще одна пуля была в запасе). Клещи, винт, жестянки, бечевки… А руки от спешки и волнения невольно тряслись… Наконец — все! Догонять!
Он настиг медведя в узком мысу ельника, высунувшегося в болото. Дав зверю отойти на чистое шагов на пятьдесят, Сенин забежал сбоку, поравнялся, остановился, приложился… Тик! Тик! — обе осечки. Взведя курки снова, Василий опять поравнялся со зверем… Тик!.. Тик!.. Он чуть не швырнул в медведя проклятое ружье!
В ярости, в отчаянии он решил еще раз разложить ружье, чтобы повернуть патроны вокруг их осей: может быть, бойки, бьющие не в центр пистонов, разобьют их с других краев. Пока Сенин возился с этим, медведь добрался до куртины корявого болотного сосняка и скрылся в ней…
Закончив канитель с ружьем, Сенин подкатил к убежищу зверя, где остервенело лаяла Айна… Залег! Здорово же ему попало, когда ружье выстрелило!
Медведь не подпустил человека и опять занырял по снегу, пробивая себе дорогу с еще большим трудом. Догнать — было делом минуты… И опять тикнули оба курка. Потеряв голову от злости и обиды, Василий стал на ходу взводить курки и щелкать ими, прикладываясь в зверя. И вдруг ахнул выстрел, и кое-как нацеленная пуля ударила в пах, сорвав клок шерсти. Медведь рявкнул, рванулся было к охотнику, по, чувствуя свое бессилие, вновь завернул к лесу.
Из последнего пулевого патрона выстрела так и не получилось, и Сенин — делать нечего! — поворотил к деревне. Нужно было взять еще пуль, а еще важнее — попросить у Александра ружье (в сущности, свое); оно у брата годами висело на стенке без дела.
Побежал бы во весь дух, а снег на солнце начал подлипать, и чем дальше, тем хуже. Подходя к деревне, Василий едва тащил лыжи: под каждой снега нарастало чуть не по пуду.
Лишь к обеду приплелся он в Заозерье и, не заглянув домой, — скорее к брату:
— Сашка, дай ружья на час.
Александр хлебал щи. Он положил ложку на стол и уставился на брата:
— Да что у тебя, Васька, стряслось?
Пришлось рассказать ему все, обещать мяса:
— Хорошую долю дам!