Мы, судьи, замерли и во все глаза следили, не мелькнет ли заяц. Порохова не было ни видно, ни слышно. Наверно, оробев от моего строгого окрика, он действительно замер.
…А беляку вздумалось прокатить пожней… Вон, вон он скачет вдоль поляны! Неторопливо «прошел», как говорят охотники про тонного зверя, краем поляны мимо нас, целя прямо туда, где скрылся Порохов. За ольшняком заяц пропал…
Ох, не испортил бы парень всю обедню!.. Прошла минута…
— Граждане судьи! — послышался крик. — Сидит! Можно стрелять?
— Ни в коем случае! — грозно приказал я.
Из-за ольшняка донеслось с надрывом:
— Ой, мука какая!
Справа, не близко от нас, на поляну выскочила Розка, порядочно отставшая от беляка. Почуяв воду, выжловка смолкла, бросила след и побежала к речке. Там она полезла в воду и стала купаться!
Застрочили судейские карандаши в судейских книжках, фиксируя, очевидно, бесславный конец славно начатой Розкиной работы.
— Граждане судьи! — услышали мы жалобный вопль. — Он все сидит! Я стрельну!
— Не смей! — рявкнул я.
И опять невидимый за ольшняком страдалец простонал:
— Ой, мука какая!
Как ни твердо работала Розка, но, очевидно, жара доняла ее. Выжловка, как говорится, зарьяла и не удержалась от соблазна искупаться. Но наскоро полакав воды и проплыв метра два-три, Розка выпрыгнула на берег, отряхнулась и со всех ног бросилась к следу. Став на него, она погнала полным ходом и во весь голос, как ни в чем не бывало. Пронеслась она мимо нас, скрылась за ольшняком и, должно быть, там, где заяц сидел, терзая сердце молодого охотника, завизжала, как на помычке, и повела еще горячей.
Купанье гончей на гону не такой уж редкий случай, но это безусловно высокая марка.
Жара истомила собаку, проскакавшую за зверем уже много километров, — и вот речка! Какое блаженство искупаться! Казалось бы, не расстаться с таким раем, а гончая твердо помнит дело и, слегка освежась, мчится на оставленный след, чтобы гнать, гнать — вязко, упорно, верно… Честь и хвала такой гончей!
С удовольствием судьи присудили диплом вязкой и премудрой выжловке. Подошел растерянный Порохов. На лице его было написано: «Как же-это? Упустили…»
Я по обычаю поздравил его с Розкиной победой и попросил поскорее подловить ее. Он покраснел от радости, но тут же спросил:
— А как же заяц?
— Что как?
— Неужто так и останется?
Смущенный и расстроенный, глядел он на меня непонимающими голубыми глазами и даже рот приоткрыл в своем горьком недоумении: что ж это за люди, что запросто упускают зайцев?
Не бросишь!
Начало декабря. Деревушка среди новгородских лесов и болот. Здесь — то, что я люблю: леса дремучие, болота глухие.
Пороши хороши, но мои гончие скучают; им на беду я с собой привез из Москвы работу: сижу, пишу целыми днями.
…Я писал, а сам поглядывал в окно. За ним лежала свежая печатная пороша. Решил: завтра — обязательно гонять!
Но вышло не так. Когда уже стемнело, пришел Тимофей Павлович — колхозный бригадир и славный охотник. В колхозе умный и, что называется, двужильный Кунин — козырь, а для пушнозаготовителей — находка: много он сдает белок, приносит горностаев, норок и даже куниц. Охотник хорош, да и остроухая Умка у него — дельная собака.
Вошел, снял шапку, обнаружив лысину, расправил усы, уставился на меня пристальными серыми глазами.
— Ты ничего не знаешь? — с прокурорской суровостью спросил он.
— Не знаю… — виновато ответил я. Несомненно, надвигалось известие чрезвычайное.
Он сел на лавку. Медлительное свертывание цигарки дало мне почувствовать значительность момента. Наконец она задымилась.
— Я ныне ходил на Гагарье озерко окуней блеснить. — Последовала пауза в густом махорочном дыму. — Шел туда, а на Мартыновской тропе вроде следы запорошенные. Без внимания мне… А потом на озерке дерну, дерну блесну, а думка: «Откуда тут лошади взяться?» Шел назад — разобрался. Пролез в ельник, а там в затишке лапища — когти как напечатаны. Надо убить.
— Постой, Тимофей Павлович, разве можно медведя без лицензии? Я в прошлом году был в Белоруссии, так там на медведя давно строгий запрет. Мало их.
— Где мало, а у нас через меру. В нашей области покуда никто не запрещает — бей, пожалуйста.[2] Завтра надо идти, — сказал Кунин. — Пойду сейчас по бригаде, наряжу народ на завтра.
Встали затемно. Пока добрались, рассвело. След не из крупных: зверь — пудов на пять.
Стали окладывать к северу от тропы. Пересекли мы полосу старого ельника, с полкилометра шли на восток краем болота, опять повернули вправо и долго брели на юг. Но вот и наш след. Выходного медвежьего не было. Зверь — в первом же кругу. Удача!