А огонёк всё мигал.
Притухал временами, передвигался. И особенно жутко почему-то становилось на душе, когда, шевеля тонким лучом, будто подтягивался к веранде, будто делался ближе…
Не могла удержать невольной дрожи, зябко передёрнула плечами, вскрикнула испуганно:
— Кто там?
Тёмная горбатая фигура переходила просеку. Остановилась. Сиплый старческий голос отозвался почтительно:
— Я, барыня… Здравия желаю.
Хозяйка переспросила ещё не окрепшим голосом:
— Это ты, Илья?
— Так точно… Приказать что изволите?
Плотник подошёл вплотную к крыльцу, обнажил лысую голову. Поклонился так низко, что за спиной у него в котомке загромыхали инструменты. Хозяйка сказала:
— Нет, я так… я тебя не узнала. Домой идёшь?
— Так точно. Пошабашили, расчёт получил, к празднику надобно. Ко всенощной теперича опоздал… грех-то…
— Ну, ступай, иди себе, ты мне не нужен… Ах да, что я тебя хотела спросить? Что это за огонь мигает, Илья? Где это? Это рыбаки?
Старик повернулся к озеру, долго смотрел, даже рукою прикрылся, хотя давно погасла заря, пожевал неодобрительно губами.
— Никак нет, это не рыбаки. Это… в печорах.
— Где? — переспросила хозяйка.
— Так точно. В печорах это. Там рыбаков не бывает. Каменья там, скалы, гранит. Глухое место… Это в печорах.
Хозяйка спросила с неудовольствием:
— Там пещеры?
— Так точно, печоры. К самой воде подходят, а потом в землю, в скалу, на Фильянскую сторону. Говорят, на большие тыщи вёрст под землёй эти печоры самые, очень глухое место, прямо, можно сказать, тёмное.
— А огонь там откуда?
Старый плотник пожевал губами ещё неодобрительнее. Покосился в сторону огонька, покрестился на звуки благовеста. Отозвался нехотя:
— Так это… Нечистота.
— Что такое? — хозяйку, видимо, не на шутку заинтересовал жуткий огонёк. — Что ты говоришь, Илья? Какая нечистота?
— Обнаковенно какая… — Плотник решился, махнул на огонь шапкой, заговорил скороговоркой: — Вы, сударыня, себе этим не беспокойте, оставьте безо внимания. Не к добру это, не к ночи будь сказано — просто можно сказать, к несчастью. Тут, в этих местах, в старое время чудь жила. Очень обнаковенно, не извольте смеяться… Жила, стало быть, чудь, а потом чухны этой стороной завладали, так точно. Вот она, стало быть, и ушла под землю… Чудь эта самая. Живёт себе никому невидимо. Ну а как, стало быть, перед бядой, перед несчастьем каким, сейчас она повылазит. Огонь жжёт, аукает, людей пужает… прямо, можно сказать, невежество. А изымать её человеку никак невозможно. Подойдёшь, а она в землю уходит.
— «Чудь», говоришь?
Дина рассмеялась. Но жутко и странно звякнули в воздухе дрогнувшие звуки смеха. Тонкий шевелящийся луч тянулся к веранде из плотной лиловой мглы, словно по тонкой паутине, подползал по лучу ближе огненный глаз, тянул за собой странные призрачные контуры.
Плотник опять покосился в сторону озера. Серьёзно и сумрачно подтвердил:
— Так точно… Нечисть это. Чудь балуется…
V
Смутное подозрение, вернее, предчувствие оформилось ещё утром, до завтрака. Когда поднявшийся задолго до рассвета муж убежал на постройку, не пивши кофе, не найдя времени заглянуть к ней в спальню, пожелать доброго утра, её толкнула острая мысль — неужели же он в самом деле такой карьерист, неужели может его захватить так всецело трусливое желание угодить директорам предприятия, потешить полдюжины разжиревших банкиров эффектным зрелищем взрыва последней плотины.
Всё утро она, вместе с бронзовой статуэткой, Кани-Помле, хлопотала по хозяйству. Сервировала стол, вынула старинное, бесценное для знатока, серебро, амфоры, кубки, вазы и чаши, когда-то подаренные её отцу спасённым от разорения приятелем, раджей-талукдиром.
Перетащила при помощи откомандированных в её распоряжение с постройки баб-кирпичниц в столовую цветы и пальмы, превращавшие её кабинетик с бревенчатыми стенами в тропический лес, и уродливые, потемневшие изваяния серебряных кронштейнов таращили глаза из душистой чащи гиацинтов, азалий, ирисов.
На церемонии взрыва она не была.
Вася просил, настаивал, говорил, что она его хочет обидеть, что самый эффектный момент его работы пройдёт в её отсутствие.
Дина настояла на своём.
Вася, с его экспансивностью, с его студенческими замашками, способен поставить её в самое глупое положение. Она не застрахована от того, что её муж, герой сегодняшнего дня, счастливый автор работ, Прометей, зажёгший здесь, на гранитной скале среди векового леса, огонь кипучей промышленной жизни, «прикуёт» её вместо себя какой-нибудь выходкой, которой сам даже не заметит. Ну, что-нибудь вроде от чистоты сердца, от простоты душевной пущенного в сторону какого-нибудь директора, разбогатевшего лавочника, который и имя-то своё с трудом царапает:
«Вот, позвольте вам представить мою жену».
Разве не случилось этого в Петербурге, когда он знакомил её с представителем компании, Альфонсом де Росси. И разве деликатнейший потомок версальских миньонов не был смущён не меньше её?
А потом там ещё женщина, акционерша, директорша, кто она там… Вася волен по обязанностям службы, по доброй, наконец, воле рассыпаться перед старой каргой, от которой, должно быть, зависит его карьера. Но уж ей, Дине, изображать институтку, приседать перед мешком с деньгами? Слуга покорная.
Здесь она дома. Здесь она хозяйка.
Здесь даже Васе не придёт, пожалуй, в голову её, а не ей представлять своё, с бору да с сосенки набранное, начальство.
Она видела с веранды, как прокатил на своей жёлтой чухонской таратайке батюшка с дьяконом — будут служить молебен. Потом — пристяжные веером — пронёсся исправник с усами a la Willhelm der Zweite.[8] Галантно осклабился по её адресу ещё в самом конце просеки, привстал и твёрдо прилепил к козырьку затянутую в белую замшу руку, ладонью наружу. Становой ещё с вечера приехал на постройку вместе с фабричным инспектором — ночевали в конторе.
И когда со стороны станции, за лесом, заплакал знакомый заливистый голос малинового набора, когда на просеку, впереди остальных троек, вынесли коляску её серые и Афанасий, напряжённо расставивший вздутые ветром рукава, был похож на грубо раскрашенного идола, что видала она в Бенаресе, Дина ушла с веранды, заторопила прислугу. С изумлением ощущала в груди неприятное, терпкое, щемящее чувство, какое бывает перед экзаменом либо в ожидании тяжёлой неотвратимой беды.
За лесом сухо и тяжко грохнуло. Окна задребезжали в комнатах. Характерный для динамитного взрыва толчок в землю ощутился ногами. Слышно было, как на постройке нестройно и жидко заголосили рабочие:
— У-а-а!!
Потом целиком, по лесу бегом пронёсся десятник, споткнулся на крыльце, облизнул свежую ссадину на корявой чёрной руке, задохнулся с почтительным ужасом:
— Барыня, матушка… Идут-с!..
Тогда только вышла на веранду, притянула к губам гостеприимную улыбку. Смотрела, как, спотыкаясь с непривычки о корни, брели по просеке фигуры в цилиндрах и фраках, в лаковых ботинках и белоснежных пластронах, с элегантными пальто через локоть — такие потешные, беспомощные и неуклюжие на фоне розовых сосен, свинцового зеркала озера и суровых обломков гранита.
Знакомая тонкая фигура мужа. Под руку с ним какая-то дама, странно моложавые, гибкие контуры тела. Но последняя мысль только скользнула, не оставив следа. Настойчиво застучалось в голову: «Как не идёт Васе фрак. Он совсем не умеет носить… Он такой милый в своей синей, истасканной куртке, со своими всклокоченными кудрями…»
Любезно, приветливо, с чуть заметным холодком большого достоинства, встречала гостей, обменивалась французскими, выбитыми в миллионах по трафарету, лакированными фразами и… всю свою выдержку принуждена была призвать на помощь, чтобы не отшатнуться, когда отодвинулся затянутый фельдфебельский торс исправника и женская приветливая улыбка всплыла перед глазами рядом с путаным золотом волос её мужа.