Толстый ротмистр, очевидно, не верил ушам. Задохнувшись, просипел сдавленным голосом:
— Я, очевидно, плохо расслышал? Вы предложили мне покинуть комнату, где производится дознание?
— Требую этого, — спокойно отозвался судейский. — Вы вмешиваетесь в мои вопросы, нервируете допрашиваемых и меня самого. Я опрошу каждого в отдельности.
— Владимир Тимофеевич! — почти угрожающе, запальчиво крикнул ротмистр.
Прокурор оборвал:
— К вам обращается товарищ прокурора окружного суда, господин ротмистр. Вы вынуждаете меня ставить это на вид. Товарищ прокурора, руководящий дознанием. Благоволите оставить нас с господином доктором наедине.
— Я буду телеграфировать, — прохрипел ротмистр, теряя самообладание. — Я немедленно телеграфирую генералу. Это нарушение статьи…
— Сделайте одолжение. Обмен телеграмм между господами офицерами корпуса меня совершенно не интересует. Но должен предупредить, если вы не подчиняетесь требованиям представителя прокурорского надзора, я вынужден обратиться за содействием к господину министру юстиции так же по телеграфу. Угодно вам оставить меня одного?
Пол погнулся под тяжёлыми шагами рассерженного офицера. С грохотом протащил по полу палаш в металлических ножнах, в дверях пропустил вперёд дам и студента, с видом надзирателя уводящего арестантов с прогулки.
Прокурор торопливо поднялся из-за стола, крепко сжал доктору руку, сказал взволнованно:
— Этот идиот вывел меня из терпения. Счастлив приветствовать вас в России. Вы знаете, я долго не верил в ваше существование, учитель.
— Но вы имеете степень мастера?
— Я получил её в прошлом году, в Бельгии, на съезде. Был в отпуске. Прежде я не понял бы вашего знака. Но о вас в Петербурге ходили настоящие легенды.
Доктор улыбнулся, спросил:
— И никому не пришло в голову заподозрить, что объект страшных легенд мирно читает с кафедры параллельный курс физиологической химии?
— Все думали, что приват-доцент однофамилец. Тем более вас не было видно никогда на приёмах у вашего батюшки. Я сам несколько раз имел удовольствие.
— Я навещал отца изредка, в будни, — отозвался доктор. — Как удачно, однако, что мы с вами встретились, брат. Вы можете оказать мне серьёзную услугу.
Прокурор понизил голос:
— Если вы имеете в виду вашего приятеля, хозяина этого дома, я сам готов сделать, что только в силах. Дело не стоит выеденного яйца. Мальчишка когда-то наделал глупостей, теперь взялся за ум, взялся за дело. Теперь изволь расплачиваться за то, что синим рейтузам мерещатся нелегальщина, бомбы. На границе Финляндии, как же, помилуйте… Знаете что, мой совет, пусть он удирает теперь за границу. Ведь он пятый год из России? При хороших деньгах ничего не стоит натурализоваться.
Толстый ротмистр опять одного за другим пропустил в дверь «арестованных», замкнул шествие, устроился в демонстративном отдалении от стола, положив на эфес, поверх толстых кистей, подбородок, свесил обрюзглые багровые щёки, стал похож на рассерженного старого мопса.
Прокурор начал, обращаясь к хозяйке:
— Я пришёл к заключению, сударыня, что беспокоить вас дольше нет никаких оснований. Ваш супруг не откажется, вне всякого сомнения, сам явиться в мою камеру или камеру следователя, которому будет поручено дело. Хотя я лично убеждён, что дело едва ли дойдёт до того, чтобы вылиться в фазу следствия. Беспокоить этих господ, не имеющих, по-видимому, даже отдалённого отношения к делу вашего супруга, также не вижу основания. Словом, мне остаётся попросить у вас извинения за неприятные минуты и откланяться. Ваше мнение, господин ротмистр?
Прокурор весело метнул глазами в сторону жандармского офицера. Тот на несколько минут потерял даже способность членораздельной речи. Молча вращал выпученными глазами, и на шее, под тесным хомутом сюртука, вздулся багровый желвак. Прохрипел наконец чуть слышно:
— Я отказываюсь понимать… Протестую… Теряюсь… Вынужден принять крайние меры, предусмотренные циркуляром.
Товарищ прокурора продолжал, будто не замечая волнения ротмистра:
— В подобных случаях закон рекомендует обеспечивать явку заподозренного, в числе других средств, письменным поручительством лица, общественное или имущественное положение которого даёт гарантии. Доктор был так любезен…
— Но позвольте… — почти бросился ротмистр к товарищу прокурора. — Какая же это гарантия? Мы с вами видим господина доктора первый раз в жизни. Невозможно. Я отказываюсь вас понимать, Влад… отказываюсь вас понимать, господин товарищ прокурора.
— Вы, наверное, поймёте, господин ротмистр, если я осведомлю вас о том, что имею честь лично быть знакомым с доктором. И вы согласитесь, что общественное положение, как его, так и его семьи, обеспечивают самые прочные гарантии. Впрочем, вы, быть может, захотите утверждать, что батюшка Александра Николаевича, господин председатель Го…
Румянец на щёках бравого ротмистра разом погас. С видом человека, в грязном белье очутившегося среди элегантного общества, представитель отдельного корпуса подёргал себя за воротник, переступил с ноги на ногу, цепляясь шпорами, уселся особенно тщательно в кресло, долго не мог откашляться. Спросил, отдавая дань больше профессиональному, чем личному сомнению:
— Господин доктор сын его высокопревосходительства?
— Спешу подтвердить это, — отозвался товарищ прокурора. — Я встречался с Александром Николаевичем, будучи ещё в училище. Я сам предложил ему оградить нашу любезную хозяйку от лишних и, повторяю, напрасных волнений. Доктор подписал поручительство. Оно устраивает вас, господин ротмистр?
Несколько минут Дина рядом с доктором Чёрным стояла на пороге, слушала, как усаживались в свои тарантасы представители власти, как стукали ножнами, почтительно «окали» громоздкие стражники на вопросы станового.
Бубенчики караковой пары встряхивали ещё грозди мелкого звона возле крыльца. Затопали торопливые шаги по лестнице. Знакомая худая фигура станового протиснулась в дверь.
Блюститель порядка трусливым волчьим движением прошмыгнул на веранду, молча протянул Дине узкий нераспечатанный синий пакет. Зашептал с видом подкупающего убийцу:
— Матушка, Дина Николаевна, святая женщина. Вот, получите… Давеча перехватил почтальона на станции. Чуть-чуть на тех не нарезался. Вам, вам…
Дина ещё не распечатала конверта, мельком взглянула на знакомый размашистый почерк, а становой уже гаркнул в тарантасе:
— Шевелись! Трога-ай!
И весело заголосили бубенчики.
Прежнее тревожное смутное предчувствие разом овладело сознанием Дины. С трудом разбирала торопливый, разгонистый почерк мужа. Медленно связывала в уме обрывки отдельных фраз:
«Через Або выезжаю в Англию… Когда ты будешь читать это письмо… — И дальше, вплоть до заключительной фразы: — Не прошу прощения. Если можешь, постарайся понять. Постарайся забыть». И подпись: «Василий Беляев»…
Прислонилась в мутном забытьи к косяку двери. Молча протянула доктору вскрытое письмо. Слышала далеко, в тумане голоса Дорна, Эме… Смеялись, спорили о чём-то в соседней комнате.
Услыхала над ухом мягкий взволнованный голос, такой близкий, проникающий в душу:
— Дина Николаевна, Дина… Успокойтесь. Он вернётся, клянусь вам.
Разом выпрямилась, сверкнула глазами, отозвалась спокойно и холодно:
— Вернётся?.. Я не вернусь, Александр Николаевич. Я давно ушла от него.
Молча стояла под взглядом печальных синих глаз, тех глаз, что мерещились перед смертью в пещере. Прошептала, снова слабея:
— Александр Николаевич, возьмите с собой… научите…
Отшатнулась, поражённая страшной, мертвенной бледностью доктора.
Не отдавая отчёта, мерещится ей или на самом деле, расслышала шёпот, страшный, беззвучный, мёртвый:
— Поздно…
1914