Здесь Фрэнк догадался — за последние несколько дней он не смотрелся в зеркало. Он не знает, как выглядит. Он лишь ощущает себя избитым, униженным, — он чувствует себя комком грязи, что растащили на мельчайшие куски и дождь, и ветер, и сапоги солдат. Он знает, как выглядит Освальд. Освальд знает, как выглядит Фрэнк. Так каждый стал зеркальным отражением другого, но в эту секунду Фрэнку очень захотелось увидеть себя в зеркале. Ощутить своё отражение. Правда, он начал волноваться, что отражение напугает его. Он всерьёз стал бояться этого, и дал себе зарок никогда не думать о зеркалах. Даже об отражающих поверхностях. Фрэнк почему-то начал испытывать страх перед тем, в кого он может превратиться. Красные окуляры. Респиратор. Искажённый голос. Из заключённых и так выбивают волю — пинками, унижениями, электротоком. Для подавления все средства хороши, особенно когда сгоняешь всех особей в один вольер, где оказывается, что одни не прочь примерить на себя роли палачей; ведь заключённые становились надзирателями не из необходимости — им только предоставляли возможность, и они соглашались.
Места ударов продолжали ныть, и каждое движение отдавалось болью почти во всём теле. Немного кружилась голова. Фрэнка успокаивало то, что сегодня он будет спать без зуда. Никаких паразитов, вшей. В боли присутствовало некое животворящее ощущение. От зуда же одни неприятности.
Камера закрылась. Оставалось ещё несколько минут, пока освещение не перейдёт в ночной режим. Фрэнку пришла в голову идея немного простирать рубашку водой из туалета. Подойдя к унитазу, он просунул ладонь в место слива — пальцы ощутили ледяное прикосновение воды. Когда Фрэнк начал снимать рубашку, то услышал голос Освальда:
— Не советую.
— Что?
Фрэнка удивило, что Освальд заговорил с ним.
— Ты ведь намочить её хочешь? — спросил Освальд. — Рубашку? Ты хочешь её постирать?
— Ну да.
Освальд хмыкнул.
— Вода для слива воняет не лучше, чем сам слив, — сказал он. — Брось это.
Фрэнк посмотрел на унитаз, думая, что, может, лучше не слушать слова этого человека, но потом решил, что всё же последует совету Освальда. Одевшись, Фрэнк подошёл к койке.
— Слушай, — остановил его Освальд. — Ты мне кого-то напоминаешь.
Как ни странно, факт того, что Освальд почему-то решил заговорить с ним, отвлёк Фрэнка от усталости и боли. Но всё равно тело ломило от последствий побоев, а желудок до сих пор переживал результаты отравления. Однако Фрэнк нашёл в себе силы ответить Освальду:
— Кого же я могу тебе напоминать?
— Ну, знаешь, это так, как будто ты встречаешь суперзвезду, — сказал Освальд. — Или её родственника… сына… А, теперь я понял. — Он вдруг поменялся в лице, начал говорить озлобленно: — Как же я мог забыть! Твоё лицо… оно напоминает Гаса Зинке.
Фрэнк сказал:
— Это мой отец.
Освальд покачал головой. Засмеялся, будто услышал глупую шутку:
— Ох, мать твою, вот судьба свела меня… Не знал, что так будет. Так не бывает. Это судьба.
Фрэнк ничего не понял из слов Освальда и забрался на койку. Скоро лёг и Освальд, но Фрэнк ещё долго слышал, как он сопит и что-то тихо-тихо шепчет, будто общается сам с собой.
В чём причина такой реакции?
Впрочем, Фрэнк догадывался. Но догадки те были слабыми, призрачными. Его отец был губернатором Висконсина. Во время портальных штормов он отдал приказ заблокировать въезды и выезды из штата. Тогда, в период между портальными штормами и вторжением Альянса, некогда великая, процветающая Америка стала тем, чем была до того, как была подписана Декларация о независимости, а именно — группой автономных штатов без единого центра управления. И когда разломы пространства в виде гигантских вихрей яркого света разрушали государственные структуры, штаты Америки перестали быть «соединёнными». Почти все губернаторы, не сговариваясь, объявили в своих штатах самоуправление. Страна медленно вымирала. Гасу Зинке приходилось принимать решения жёсткие, негуманные. Это хорошо запомнилось Фрэнку. Он отказывался понимать, что в политике необходимо идти на жертвы. Нет. Политика — это зло. Это грязь, от которой никогда не отмоешься. Политика — это дерьмо. И человек жрёт это дерьмо, потому что иначе не может. Так ему говорят губернаторы. И Фрэнк ненавидел отца. Он не любил его, потому что Гасу Зинке не хватало времени хоть иногда говорить с сыном. Он не любил его, потому что отец откровенно врал людям, врал ополчению, используя его практически в качестве щита. И Гас Зинке спас сына и жену, отослав их при первой возможности в Европу, когда Альянс решил выжечь бывшие Штаты дотла. Новый Свет погиб — и не в пепле ядерного огня. Его просто не стало. Демократическая страна действительно стала тем, чем была всегда — мечтой. А где мечты, там всегда пустыни, пустоши — сухие, безлюдные, бесконечные пространства. Безжизненные и серые, как всё, до чего прикасается смерть.
Фрэнк отвернулся к стене. Свет уже вырубили, и камера погрузилась во тьму.
Но причём здесь Гас Зинке и Освальд?
Причём здесь судьба?
Не важно. Теперь это не важно.
Фрэнк провёл ладонью по стене, ощущая холодный, шероховатый рельеф. Эти стены помнили, вероятно, времена до пришествия Альянса. В этих стенах фактически замурованы воспоминания о старом мире. О Старом Свете, может быть. Эти стены — как стены склепа. Не то что металлические пластины или ребристые крепости Альянса. Без швов, без соединений. Литые, идеальные формы, в которых нет никакого прошлого, нет никакого времени.
Почему-то, когда Освальд упомянул мистера Зинке, у Фрэнка заныло сердце. Неужели я скучаю по отцу, подумал Фрэнк. Наверное, да. Ты бы всё отдал, сказал себе Фрэнк, чтобы увидеть его. Сейчас тем более.
С этими мыслями Фрэнк и уснул. Впервые за несколько дней.
========== 3. “Он ведёт меня через тьму” ==========
В дверь несколько раз постучали, спросили, можно ли войти. Фрэнк сел на кровать, зевнул. Судя по голосу, ночным гостем являлся Бен Тэйлор, бригадир с пятого туннеля. Включив ночник, Фрэнк потёр глаза, разгоняя остатки сна, и сказал, что можно войти. Дверь открылась — в комнате возникла грузная, плечистая фигура Бена.
— Извини, что разбудил, — произнёс Бен.
— Ничего страшного. — Фрэнк встал с кровати, потянулся. — Чего пришёл?
Закрыв дверь, Бен немного помялся, но в итоге сказал:
— Слушай, Фрэнк, такое дело… Знаю, ты только что с забоя. У Йонаса травма. Он не сможет работать несколько дней. Можешь завтра его подменить? Только один день. Мы дадим тебе дополнительный выходной.
Сперва Фрэнк хотел послать Бена на хрен, потому что прошедшая смена выжала из него все силы, но потом, вспомнив, чем он обязан Бену, Фрэнк согласился подменить Йонаса.
— Извини, что так получилось, — сказал Бен.
— Брось. Пустяки.
— Спасибо.
Они обменялись рукопожатием — у Бена были сильные, мозолистые ручища, почти как у Богдана, только крупнее, что едва получалось обхватить ладонь, — и Бен покинул комнату. За всплеском морального удовлетворения на Фрэнка обрушилось тягостное предчувствие неизбежной и адской работы. Жаль, что у него сейчас нет сигарет — казалось, только у запаха горелого табака получится скрасить ставшей такой поганой ночь. На часах — 2:00. Подъём через два часа, но сна ни в одном глазу.
Может, оно даже и к лучшему, что желание спать исчезло — кошмарная сила, тянувшаяся из центра тьмы, несколько ослабла, и Фрэнка пока перестали волновать воспоминания… Никаких видений, миражей. Пусть за окнами сейчас темень — в это время в Рэйвенхолме, за исключением нескольких фонарей, вырубают уличное освещение, — и пусть почти вся ночная темнота в данную секунду собралась вокруг тусклого отсвета включённой лампы, Фрэнк не ощущал в себе того же сбивающего с толку страха, когда он засыпал. Вероятно, он воспрял духом из-за новости о предстоящей работе; недовольство смешивалось с непонятной радостью. Под землёй не будет этих кошмаров, и память замолкнет на какое-то время.