— Я почему-то так не думаю, Фрэнк. Я смотрю на тебя — и чувствую, что у тебя совсем непростая судьба.
— У кого она сейчас простая?
— Ты отличаешься от некоторых. Кажется, ты пытаешься от чего-то сбежать…
Марийка резко закончила фразу, замявшись, видимо, потому, что знаний английского в данный момент недоставало, чтобы полнее выразить желаемую мысль. Отвернувшись, Марийка смущённо произнесла:
— Прости. Это не моё дело.
Почему её заинтересовало моё прошлое, подумал Фрэнк. Ответом вполне могла служить банальная интуиция, которая, как водится, лучше всего развита у женщин, а в случае Марийки эту способность можно увеличить в два раза. Но даже так, оставалось непонятным, зачем она задала именно этот вопрос… откуда ты? Что Марийка имела в виду? С одной стороны, вопрос весьма меткий, с другой — он провоцирует собой ещё больше вопросов. И почти все их Фрэнк, в сущности, задаёт себе. Почувствовав себя тупицей, Фрэнк поспешил извиниться, а потом перевёл тему разговора:
— Как Стефан?
Марийка поправила волосы.
— Ему очень плохо. У него жар. Он прямо горит. Как ты тогда. Но ты выкарабкался, а Стефан… не знаю…
— Я думаю, он справится.
— Надеюсь.
— Мар… — Фрэнк запнулся; практически постоянно он произносил её имя с ошибками, но Марийка, конечно же, не обижалась, что, впрочем, не сильно успокаивало Фрэнка. — Мар… рий… Прости, этот звук в твоём имени…
Она засмеялась:
— Да ничего. Американцам обычно трудно удаётся проговаривать болгарские слова.
— Это верно.
— Что ты хотел спросить?
— У тебя нет сигарет?
Марийка улыбнулась, глядя прямо в глаза Фрэнку.
— Нужны сигареты?
— Да, вот, хочу расслабиться.
Ничего не ответив, Марийка ушла на кухню и вернулась спустя пару минут, держа в руках портсигар и коробок спичек.
— Вот, возьми, сколько хочешь, — сказала она и протянула Фрэнку портсигар. Внутри лежало несколько самокруток. Каковы обычные сигареты на вкус, те самые, свёрнутые на заводе и упакованные в прямоугольные пачки, наверное, во всём мире практически никто не знал, поскольку спустя несколько лет после оккупации резервы табака иссякли. Кое-как, где-то, какими-то неведомыми способами людям удавалось найти сигареты и табак. У некоторых получалось выращивать табак, пусть в таких условиях, когда вся экосистема планеты рушилась с невероятной скоростью, это растение становилось прихотливым и не очень живучим; в итоге, мелочь, в мирное время разбавляющая минуты безделья, стала большой редкостью и роскошью.
Фрэнк взял одну самокрутку и вернул портсигар Марийке.
— Возьми ещё. — Марийка заговорщицки улыбнулась. — Я скажу, что это я всё выкурила.
— Ты ведь не куришь.
— Ну, ты просто мало знаешь, как я жила раньше, до войны.
Они засмеялись.
Фрэнк положил в рот сигарету.
Вокруг тишина, и кажется, что лишь они двое — Фрэнк и Марийка — единственные живые люди на свете.
— Пойду прогуляюсь, — сказал Фрэнк.
— Давай.
— Спасибо за сигарету.
— Пожалуйста.
Закурив, Фрэнк переступил порог, выйдя под лунный свет. Небо распахнулось над ним белёсым, неподвижным, как при штиле, полотном, на котором матовыми разводами тянулись облака, как будто состарившиеся, высохшие лоскуты сброшенной змеиной кожи. Бледные. Местами рваные. Худые, голодные облака.
Фрэнк пошёл дальше по улице. Он не обернулся к Марийке, прежде чем пойти, охваченный желанием поскорее покинуть её, потому как считал, что весь этот разговор был ошибкой. Ведь можно было просто поздороваться и пойти дальше, как сейчас, поднимаясь по мощёной дорожке, ведущей к зданию бывшего детского сада. Зачем он вообще поддержал беседу? Фрэнк хоть и пытался загнать подальше симпатию к Марийке, она, тем не менее, руководила его действиями не менее властно, чем сама воля. Как это говорят… сердцу не прикажешь. Но любовь не выживет в таких обстоятельствах. И всё же она — это одна из немногих вещей, что вообще даёт силы выжить. Как ни крути, даже в мирное время Фрэнку не удалось бы завести с Марийкой отношения. У неё есть муж. Возможно, у неё была семья. Дети. У Марийки были дети? Почему-то Фрэнк не задумывался над этим раньше. Его это и не волновало.
Он мало с кем общался в Рэйвенхолме, стараясь свести к минимуму взаимоотношения с окружающими. Сбежав из «Нова Проспект», Фрэнк словно стал видеть какой-то изъян в людях, во всём человеческом обществе; он не мог серьёзно относится к прежним моральным устоям, у него не было никаких причин возвращаться к обычной жизни… Такой жизни, которую стремился восстановить Рэйвенхолм. Любовь относилась как раз к числу вещей, которые, на взгляд Фрэнка, умерли с началом войны. Каждый заботится о себе. Точка. И если начнётся заварушка, и Альянс вторгнется сюда, никто не станет бороться с общей угрозой — каждый похватает оружие, чтобы спастись самому. «Восточная Чёрная Меза» ничем не поможет. Фрэнк никогда не доверял персоналу базы и Сопротивлению в целом, считая этих людей лицемерами. Провоцируя Альянс, Сопротивление обходилось жертвами среди обычных людей, которые и думать не думали примыкать к оппозиции, тем самым повышая среди населения степень недоверия к своей организации. Хотя, идеалы Сопротивления были в чём-то созвучны взглядам Освальда, но, если прикинуть, Освальд говорил совсем о другом. Сопротивление вешало лапшу на уши: независимость, необходимость реванша и изгнания интервентов. От этого политического лексикона пухла голова; почти всё детство и юность прошли у Фрэнка под аккомпанемент всевозможных сегрегаций и легитимизаций… политика вошла в кровь, в генетический код, от чего Фрэнк всячески открещивался. Освальд верно говорил, что политика уничтожает личность; какими бы ни были идеалы личности, политика испортит их, превратив в средство достижения собственных целей. Политика не имеет никакого отношения к личной свободе. Свободе, истоки которой Освальд видел лишь за пределами противостояния человека и Альянса.
Но кто тогда будет сражаться в обществе, состоящим исключительно из индивидуалистов?
Нет, меня это не касается, решил Фрэнк. Он старался не думать о будущем. Всё, что занимало его сейчас — ночь и тишина, и сигарета, что почти догорела, и вкуса которой Фрэнк так и не успел распробовать, поскольку слишком увлёкся размышлениями. Подобно сомнамбуле, он медленно шагал, не разбирая дороги, по переулкам, выйдя в конце концов к освещённой одним-единственным фонарём площади в самом центре Рэйвенхолма. Маленькое, а при таком освещении казавшееся совсем крошечным, пространство было окружено домами наподобие крепостной стены; над черепичными крышами возвышался невдалеке чернеющий в ночи купол церкви. В воздухе витал характерный запашок навоза — поблизости находилась свиноферма. На этом пятачке люди не жили — не из-за вони, а потому, что жилых зданий тут не было — в довоенное время тут находились приходская школа (Фрэнк удивлялся, насколько в Восточной Европе был набожный народ, хотя, в Америке влияние религии тоже не было сколь-нибудь слабее), галерея, почтамт, телеграф… Короче говоря, тут была сконцентрирована культурная жизнь шахтёрского поселения. Сейчас же о культуре здесь мало что напоминало, и воняло, чёрт подери, как в аду, однако, вспоминая тюрьму, Фрэнка не особо выводил из себя запах. Выйдя на свет, Фрэнк будто бы вынырнул из воды, и тьма обступила его непроницаемой, глухой завесой, и Фрэнк словно бы оказался в далёком, отделённом от человеческого мира краю. Один под потоком тусклого света. Город будто бы исчез во тьме: нет никакого Рэйвенхолма, нет этих допотоных зданий с облупившимися фасадами, нет улиц и переулков, нет холмов и нет неба. Один только Фрэнк, облечённый светом маломощной лампы, будто укрытый саваном.
Из тьмы послышался голос:
— Интересное время для прогулки.
Голос, казалось, прозвучал из ниоткуда. Не видно никакого силуэта, ни одного очертания тела. Фрэнк вышел обратно во тьму; глаза сперва ослепли на несколько секунд, а затем начали ощупывать темень, как руки слепца исследуют грани незнакомого предмета.
— Это я, Фрэнк, — сказал голос. — Батюшка.
Слово «батюшка» Фрэнк не очень понимал. Для православных оно означало церковный сан, что для американца-католика мало что сообщало.