— А вы не думаете, что это всё когда-нибудь закончится? — спросил Фрэнк.
— И Вавилон пал, пусть был неприступен, — ответил священник. — Сказано в Писании: твоё царство было пересчитано и взвешено, и разделено между врагами. Нет ничего вечного. Всё, что создано человеком, очень хрупко.
— И после этого следует верить в бога?
— Это дело каждого. Это твой путь, и никто не вправе говорить, как или куда тебе следовать.
Фрэнк промолчал.
— Я чувствую, — сказал священник, — что тебе необходим определённый, чёткий ответ. Но я не могу говорить за бога, как и не могу отвратить неизбежное. Уповай на волю всевышнего, но не требуй кары за несправедливость, потому что потом, когда зазвонит колокол, ты не поймёшь, что он звонит по тебе.
Фрэнк мало что понял из речи священника, но она нашла слабый отклик в его душе; была ли это интуиция, или обыкновенная гипнотическая заворожённость столь мудрёнными фразочками, Фрэнк всё равно остался в неведении, которое, однако, отличалось от банального незнания. Как и многое из того, что говорил Освальд, слова Григория, видимо, только спустя какое-то время, осев в памяти, раскроют смысл.
Григорий глубоко и шумно вздохнул.
— Хорошая ночь, — сказал он. — Думаю, пора идти. Ведь скоро подъём.
Фрэнк и забыл, сколько времени он провёл за беседой.
— Не заблудешься? — спросил священник.
Фрэнк осмотрелся. Он узнал эти задворки. Неподалёку отсюда живёт Бен Тэйлор. Сейчас Бен командует бригадой в забое. И там темно практически так же, как здесь, не считая блеклого лунного отлива, который лишь спутывал очертания зданий, сгущал и без того непроницаемую темень.
— Нет, я доберусь, — сказал Фрэнк.
— Тогда иди с богом. Постарайся хоть немного поспать.
— Хорошо, святой отец.
Григорий засмеялся:
— Нет. Я давно лишён сана. Я не был отлучён от церкви, но совесть не позволяет мне причислить себя вновь к церковной иерархии. Я лишь раб божий.
Фрэнк не понимал, как реагировать на слова священника, но Григорий, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл — сутулая, низенькая фигура растворилась во мраке, как дым, и вполне можно сказать, что предыдущий разговор почудился Фрэнку, ибо священник возник и пропал как приведение; похожий на сон, с той только разницей, что воспоминания не торопились побыстрее исчезнуть, как это бывает в первые минуты после пробуждения.
Пока Фрэнк возвращался в общежитие, он прокручивал разговор с Григорием, думая о том, что это и впрямь судьба. Или — случайность?.. Сложно представить мир без бога, вернее, без того, на кого можно было бы взвалить ответственность за совершённое зло. Сколько раз на бога пинали — это было очень удобно, особенно когда злоба становилась единственной вещью, что поддерживала в человеке жизнь. Теперь же Фрэнк начинал злиться на самого себя. И как это стерпел Григорий? Как он пережил этот огонь внутри? Мир без бога точно разреженный воздух, потому что с течением времени хула становится тем, что даёт человеку возможность дышать. И человек существует, и всё его существование пронизано, пропитано ненавистью — великой ненавистью, одиозной и неповторимой, что гонит кровь по жилам, заставляя сердце биться. Получается, мало что изменилось с тех пор, как мы сбежали из тюрьмы, сказал себе Фрэнк. Я остался таким же. Я прячусь и огрызаюсь. В один момент жалость к себе превратилась в отвращение.
Фрэнк подошёл к подъезду общежития, остановился и вперил взгляд в землю.
Камни, которыми была вымощена улица, в темноте напоминали панцири неких существ.
Я ненавижу себя, подумал Фрэнк. Вот что он маскировал всё это время. От чего уходил под землю, скрываясь от правды. И вот в чём она заключалась. Сколько сил необходимо, чтобы признаться, что бога нет? А если его нет…
Почувствовав усталость, Фрэнк вошёл внутрь и поднялся к себе в комнату.
Скоро вставать, но если немного вздремнуть…
Проспать всё равно не удастся. С тюрьмы ещё сохранилась привычка вставать ни свет ни заря.
Фрэнк улёгся в постель, не снимая одежды, и закрыл глаза. Сейчас темнота не казалась ему отчуждённой. Наоборот, она укрывала его. Такой же покой и смирение находит погребённый. Что-то внутри ещё боролось, билось, как выброшенная на сушу рыба, упрямо не желая признавать, что нет на самом деле ни виноватых, ни злых. Есть обычный расклад, ход вещей, случайность. Есть мир, и в нём надо как-то жить. Чёрт его подери.
========== 4. Благородный труд ==========
Два года назад, «Нова Проспект»
Зуд в самом деле исчез. Фрэнк спал как убитый, не чувствуя холода, — спал вплоть до гудка, который мгновенно обрубил сновидение, будто верёвку. С пробуждением вернулись ломота и озноб, однако сознание оставалось ясным и полным, и Фрэнк был готов к очередному трудовому дню. Когда камеру открыли, у него даже возникло какое-то радостное, приятное предчувствие, будто Фрэнк уже давно привык к подобному распорядку дня, к такому образу жизни, и это отнюдь не показалось ему чем-то странным. На завтраке Фрэнк ничего не ел, беспокоясь после вчерашнего за желудок, который, впрочем, вроде бы не ныл, не болел, за исключением нескольких лёгких приступов тошноты. Снова Фрэнка определили на перерабатывающий завод. Снова охрана расставляла заключённых на рабочие места молча, будто шахматные фигуры, и вновь пространство заполнил шум перерабатывающих машин. Альянс продолжал выкачивать из земли сырьё, и края этому аппетиту видно не было. Опять станок. Кнопка — рычаг. Всё просто. Не обязательно включать мозги. Это как спать на ходу, не считая того, что со временем ноги тяжелеют и начинают ныть, хочется хоть немного походить, попрыгать — разогреть онемевшие мышцы, прогнать застоявшуюся в жилах кровь, но надзиратели зорко следили за тем, чтобы зэки стояли ровно на одном месте, будто памятники на постаменте. Повезло тем, кого определили на погрузку; плевать, что под конец смены спина не разгибается, там хотя бы двигаешься, здесь же — словно скованный металлическими обручами, стоишь, оцепенелый, за треклятым верстаком или станком, продолжая выполнять бесполезные операции. Делай — и всё будет хорошо. Делай — и рано или поздно Покровители одарят тебя благодатью. Так говорил голос из репродуктора. Каждый день. С утра до вечера повторяются слова о пользе труда и всеобщей продуктивности; голос говорит, что тюрьма — это не место заключения, а место исправления, улучшения людей. Возможно, это и так. День прошёл спокойно. Дни… Время склеилось в единый, неделимый сгусток. Это было неделю назад… или месяц… Как они убили того патрульного. Фрэнк занёс над ним булыжник — и жахнул по башке. ГО-шник издал громкий хрип, будто захлебнулся. Тело повалилось на землю, как кукла, у которой перерубили нити. Перерубили… снова звучит гудок, обрубая сон, точно лезвие — канат. Раз — и нет сновидения, в котором Фрэнк наблюдал свою прошлую жизнь, нет, не до тюрьмы, раньше, ещё до войны, как он жил, пятнадцатилетний пацан, сын губернатора. Впрочем, то, что он из семьи политика, никак не отражалось на его жизни — Фрэнк учился в обычной школе, с обычными детьми. Или ему так казалось; так ему говорили, и он с лёгкостью доверял словам, пока не понял, как много в политике лжи. Он редко виделся с родителями. Сколько раз он встречался с отцом — по пальцам пересчитать. И именно встречался, как встречаются лидеры стран на разных саммитах или дипломатических переговорах, будто родной сын являлся для Гаса Зинке очередным экономическим партнёром, членом совета, выборщиком… кем угодно из правящей или экономической элиты, но только не сыном, который, несмотря на проявляемую внешне ненависть к Гасу Зинке испытывал глубокую тоску по обычной отцовской любви. Фрэнку не пригодились знания, что вдалбливали ему в старшей школе. Ему не нужны были дополнительные уроки по истории, политологии, этике. И нотации со стороны взрослых ни к чему не привели. Мировой порядок обрушился за столь короткий срок, что человечество даже не успело ахнуть, осознав, что весь культурный и технологический прогресс оказался долбанной шуткой. Нет, Фрэнку не суждено было пойти по стопам отца; вот была нормальная жизнь, с её головной болью и непрекращающейся нервотрёпкой — и вот оккупация. Людей захватила некая форма жизни… с далёких земель. Планет. Шла молва: какой-то научный центр, атомные испытания. Что-то под грифом «секретно». Отец-то должен был знать. В тот день, когда Фрэнк возвращался с занятий, в город ввели военную технику; по улицам шагали солдаты. Жителям говорили, что всё хорошо, успокаивали, уверяя, что нет ни одной причины для паники, что, тем не менее, для сына губернатора было пустым звуком. Если говорят, что всё в порядке, значит, что что-то да точно не так. Губернаторы вроде в курсе дел, что происходят на федеральном уровне. Надо отдать должное Альянсу — он в какой-то мере приостановил тот упадок, который спровоцировали портальные штормы. Чем бы они ни были. А дальше… Гудок. Подъём. Ритмичные стуки дубинок о перила. Столовка. В конце каждой недели — помывка. Она почти ничем не отличалась от той процедуры, которую проводили с Фрэнком, когда его доставили в «Нова Проспект», и тогда он думал, что единственный раз пережил этот ритуал. Заключённых группой из десятка человек загоняют мимо помещения прачечной — там до сих пор стоят стиральные машины, покрытые ржавчиной, как сыпью на теле прокажённого, — в душевые. Людей, которые по наитию, дабы немного согреться, начинают жаться друг к другу, и никому нет дела до того, что все абсолютно голые, чёрт возьми, плевать на это, когда холод страшный, что сводит скулы, — людей разводят надзиратели, после чего заключённых обдают сильной струёй ледяной воды. Так продолжается несколько минут. Охранники кричат, чтобы люди поворачивались то боком, то задом, то передом, и если до зэков плохо доходит суть команд, то струя начинает бить в пах или лицо, довольно прицельно, дабы команды надзирателей стали понятней. В конце заключённым выдавали новую форму и конвоировали обратно в камеры. Пытаясь сохранить тепло, Фрэнк закутывался в матрац, с виду напоминая личинку, и лежал так, пока тело не переставало дрожать.