Сколько это ещё продлится?
Фрэнк спрашивал себя, когда его уже заберут, когда они решат, что с него хватит, и Фрэнка пора отправить в новую секцию «Нова Проспект», где из человека буквально вырезают память. С ней же из человека вырезают боль, обиду, гнев, страх… Человека опустошают, и он перестаёт помнить даже собственное имя. Фрэнк очень хотел забыть всё. Мёрзлые стены полутёмной камеры давили на него грузом воспоминаний — чьих именно, неважно, главное, что само прошлое едва ли не раздавливало Фрэнка своим весом, поскольку оно и являлось главной причиной его страданий в настоящем; и когда приметы времени стираются, то страдание становится бесконечным, к нему не привыкнуть, не забыться. Сколько людей томилось в этих казематах? Сколько здесь было заключённых до Альянса? Фрэнк ждал. Он перестал думать о смерти, прекратил сожалеть, что в перестрелке погиб не он, а Микки; вершиной его мечтаний была новая секция «Нова Проспект» — светящиеся жёлтым высокие окна на башнях корпуса, металлические, гигантские рёбра, впившиеся мёртвой хваткой в старое здание… Там он видел выход.
Пугали же его не охранники и не надзиратели, не жестокий устав тюрьмы, а Освальд. Тот блеск, который Фрэнк однажды заметил в его глазах, не мерк никогда. В этом человеке чувствовалась сила, которой Фрэнк побаивался, страшился, как животное приходит в трепет от огня, что разжигает в ночном лесу устроившийся на привал охотник. Столь же необъяснимое и по-своему восхищающие явление чувствовал Фрэнк в Освальде, который уж точно не собирался сдаваться. Иные заключённые, отличий с которыми у Фрэнка становилось всё меньше и меньше, представляли собой сгорбленные, затравленные массы, уровень самосознания которых опустился до минимальной отметки. Освальд же был единственным, по крайней мере, из тех, кого видел Фрэнк, кто сохранял в себе признаки индивидуальности, независимости. В любом его жесте, движении чувствовалась тяга к свободе, и не просто тяга — Освальд казался человеком, свободным по праву — праву, которое никто не может отнять. И это пугало Фрэнка. Свобода вообще имеет такую особенность — пугать, тем более тех, кто решил, что тюрьма не столь ужасное место, как может показаться вначале. Фрэнк свыкался с тюремным бытом, и даже неумолимая перспектива угодить на хирургический стол, где твои мозги искромсают в клочья, страшила не так сильно, как присутствие Освальда рядом. Он практически всегда молчал, напоминая маньяка. Но Освальд не был психопатом. Он считал каждый день в тюрьме. В отличие от Фрэнка, он точно знал, когда его доставили в «Нова Проспект» и сколько он уже здесь. Освальд считал — откладывая числа в уме, он самим процессом счёта сопротивлялся тюрьме, её порядкам. Что не имело смысла, как казалось Фрэнку.
Так продолжалось до тех пор, пока в один день Фрэнка не распределили на работу на внешней территории тюрьмы. Как обычно, после завтрака, Фрэнк ждал, когда его вновь отправят на перерабатыватель, и немного удивился, заметив, что его выталкивают из толпы в другую группу, не такую многочисленную. Их было всего шестеро. Рядом с Фрэнком стоял щупленький человек в больших роговых очках, и человек постоянно протирал эти очки краем робы, независимо от того, было стекло чистым или нет, он периодически снимал очки и драил их, будто совершая некий обряд; ещё он шумно сопел, его лысина исходила испариной, хоть в помещении царил холод, и пальцы заключённого дрожали, будто он чего-то боялся. Не стоило большого труда понять, что этого человека совсем недавно перевели в «Нова Проспект», и Фрэнк вновь словно посмотрелся в зеркало, увидев, каким он был неделю, месяц, три месяца или полгода назад. Время стёрлось, обветшало, как обветшал этот человек в забавных роговых очках, он напомнил Фрэнку учителя истории в школе, которую Фрэнк, естественно, не любил и от которой у него осталось одно-единственное приятное воспоминание. Низенький человек, внешне он был очень карикатурен, ярко выделяясь на фоне посеревшей, сгорбленной массы заключённых. В обычной жизни, довоенной, этот человек ничем бы не отличался, теряясь на фоне иных, выглядящих более презентабельно, людей. А теперь его невзрачная внешность служила знаком умершего мира, далёкого, как сновидение.
Надзиратели построили собранную группу в одну шеренгу, выдали заключённым старые, поношенные куртки и скомандовали идти вперёд, в сторону раскрытых ворот.
Дул холодный ветер. Небо сгрудилось плотными, тяжёлыми тучами без единого просвета; казалось, на землю днём опустились настоящие сумерки. Фрэнка вдруг осенило, что он давно уже не видел неба. Короткие перебежки из блока на завод не могли считаться за полноценный променад, когда можно было полноценно насладиться видом облаков и небесного склона, который, впрочем, не отличался сколько-нибудь отличной от серого тона палитрой; да и сейчас их, не останавливаясь, вели через плац, и времени разглядывать небеса особенно не было, однако Фрэнк не переставал задирать голову, наслаждаясь видом хоть и хмурого, тёмного, но настоящего небосвода. И пусть с утра темно, будто сию же секунду хлынет ливень, в душе Фрэнка пробудилось нечто радостное и тёплое, чего не скажешь про погоду, конечно же, поскольку ветер приносил с моря только мёрзлое, почти мертвецкое дыхание открытых пространств некогда пышущего здоровьем мира.
— Стоять! — пролаял надзиратель.
Группа встала на месте.
Их привели на задворки какого-то цеха; здание знавало лучшие времена, напоминая сейчас в лучшем случае какой-то притон: выбитые окна, чёрными провалами глядящими на бетонный забор, за которым начиналась другая секция тюрьмы, которая, судя по запустению и тёмным, обесточенным постройкам, ибо свет в них не горел, не использовалась управлением «Нова Проспект». Земля была покрыта слоем жухлой, желтоватой травы, что бог знает как проросла в этом месте. Фрэнк обратил внимание, что другие участки земли выглядят более свежими, вернее, недавно перекопанными. Только у этого кусочка, примерно три на три метра, прилегающего вплотную к забору, грунт оставался нетронутым.