Броневик остановился.
Люк открыли, и Фрэнка выволокли наружу, бросив наземь, как мусорный мешок.
Над головой вместо неба — низкий серый потолок с висящими на проводах лампочками накаливания; светили они очень тускло, так что большая часть пространства рассеивалась во влажных и промозглых потёмках. Со стороны раздавались крики и просьбы прекратить. У Фрэнка ёкнуло сердце. В этот момент ему стало по-настоящему страшно. Сил подняться не было, голова ещё болела после того удара о стенку кузова. Над Фрэнком появились трое надзирателей. Догадываясь, что сейчас произойдёт, Фрэнк попытался свернуться калачиком, но тут же на него обрушились удары; Фрэнка молотили так, будто пытались превратить его тело в фарш. Никогда ещё в «Нова Проспект» его не избивали так сильно, с таким упорством и старанием. Звуки ударов раздавались с такой частотой, что поглотили собой иные шумы, а мир превратился в шторм из болевых ощущений, которые с каждый разом только повышали собственную интенсивность. Наконец, мир погрузился в пламя, когда надзиратели врубили электрошок, и каждый удар заставлял Фрэнка испытывать такую боль, что единственное возможное спасение он видел только в смерти; спустя ещё несколько таких ударов Фрэнк не мог думать даже о смерти. Он вообще ни о чём думал. Он не боялся и не страдал. Он являлся самой болью, самим мучением, страданием.
Экзекуция закончилась с приказом охранника.
Фрэнк не мог открыть глаза, потому что они заплыли синяками, и только слабое и мутное сияние света от лампочек проникало сквозь кожу, достигая роговицы.
Фрэнк слышал звуки ударов: бум! бум! бум! Словно стучат по матрацу или пиньяте. Ещё слышались крики, но с каждым новым ударом кричали всё реже, пока не оставалось ничего, кроме этих глухих и резких стуков.
— Надеть рубашку! — раздался приказ.
С Фрэнка стянули куртку, чего он, в принципе, не почувствовал, после этого с него сняли рубашку, оставив его валяться с голой спиной на холодном полу. Подняв его, охранники надели на Фрэнка смирительную рубашку. Все эти действия Фрэнк воспринимал будто сквозь сон, ощущения были слабыми, практически не продираясь сквозь слой избитых, изувеченных рецепторов. Когда рубашка была надета, Фрэнка положили лицом в пол и начали завязывать рубашку; в какой-то момент чья-то нога упёрлась Фрэнку в спину и сильно нажала на неё, тем самым охранник стягивал узлы так сильно, что руки и торс Фрэнка полностью утратили подвижность. Рубашка полностью сковала Фрэнка, однако он всё ещё не чувствовал каких-то неудобств. Он до сих находился на границе с забытьем.
— В карцер! — прозвучала команда, и Фрэнка закинули во тьму. После этого хлопнула дверь, и всё погрузилось в утробную тишину.
Фрэнк пока слабо сознавал, что именно произошло. Надзиратели выбили из него всю душу и, похоже, весь рассудок. И Фрэнк начал наслаждаться — тем, что всё закончилось, что стало тихо, как на дне морском…
Тихо и темно — точно в утробе.
Однако тьма и тишина были единственными чертами, что напоминали о блаженном покое эмбрионального существования, на которое карцер никак не мог полностью походить.
========== 7. Заживо погребённый ==========
Барнакл медленно поедал тело. Фрэнк слышал хруст сдавливаемых костей, слышал, как, чмокая, пасть засасывала в себя куски мяса; он слышал клацанье мелких, острых зубов, соскабливающих с суставов свежие сухожилия… Ещë Фрэнк слышал крик. Сперва он пытался уверить себя, что это галлюцинация, однако в ушах действительно раздавались отголоски этого крика — истошного вопля самой жизни, застигнутой на краю полного уничтожения.
«Перестань! — молил Фрэнк. — Не надо!»
Куски плоти, которые барнаклу не удалось сожрать, плюхались в воду, обрызгивая Фрэнка. Упала откусанная по локоть рука. Стопа. Что-то бесформенное — желудок или печень… Вода вперемешку с кровью. Снова что-то упало, и в воздухе повис характерный запашок; видимо, содержимое толстой кишки оказалось барнаклу не по вкусу… Луч фонаря хаотично выхватывал из темноты фрагменты некогда цельного тела, как части детского конструктора.
А крик всë звучал. Издалека он нитью тянулся к Фрэнку, пытаясь пробить кору, которой оброс его рассудок со времëн «Нова Проспект». Реальность стучалась в его укомплектованный, сжатый, точно алмаз, мирок. И стучала она от раза к разу настойчивее и настойчивее.
Холодная, смердящая сточными потоками вода сковала Фрэнка. По телу пробежали мелкие судороги. В какой-то момент Фрэнк чуть не захлебнулся, не в силах удержаться на плаву.
По какой-то неизвестной причине он жаждал жить. Крик Бена пугал Фрэнка так же, как и пробуждал желание выбраться отсюда. Будто на мгновение Фрэнк причастился к основам самого существования, того края бытия, где располагался таинственный источник, откуда черпает энергию любая, даже самая примитивная и отвратительная, форма жизни, и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы внутри Фрэнка зажглось первобытное стремление выжить. Чистая биология. Какая-то часть рассудка на время вырубилась, дав другой части, которая полностью находилась под контролем инстинктов, карт-бланш. Всякий организм цепляется за жизнь. Зачем-то борется ради неё.
А ведь в пещере смерть находилась на столь незначительном расстоянии от Фрэнка… И почему выжил именно он? Почему остальные ребята из смены остались погребёнными под кусками каменных пород? Шансов остаться в живых у них было не меньше, чем у Фрэнка. Что это за судьба такая, действия которой абсолютно непостижимы для тех, кто остаётся на этом свете — кто выбирается из мясорубки, выживает в самом пекле…
Теперь ещё и Бен.
Его останки покоились на поверхности воды. Свет фонарика бросал причудливые, будто размазанные, тени на каменистые стены заброшенной шахты. А по теням не скажешь, какие предметы их отбрасывают — селезёнка, печень, или кишки, кусок мяса с оставшейся на ней кожей и лоскутом ткани, кость…
Бен не должен был умереть. Это несправедливо.
Справедливость — всего на всего символическое понятие, придуманное людьми, а кто сказал, что жизнь подчиняется проявлению человеческого ума… Справедливость — это детская мечта, что каждому воздастся по делам его. И Фрэнк до сих пор слышал крик, который постепенно превращался из крика живого человека в крик мертвеца; этот вопль зародился здесь, в этом мире, но благодаря своей силе он не оборвался, а продолжился в ином, потустороннем, мире, куда Фрэнк пока никак не попадёт.
Впрочем, ждать осталось не долго.
Фонарь рано или поздно погаснет. Из-за воды, холод которой, казалось, сочился из самой преисподней, ибо в аду на самом деле морозно, тело сводили судороги, и Фрэнку становилось всё тяжелее держаться на плаву. Ещё несколько минут — или несколько часов, — и Фрэнк утонет. Он представил себе, как это будет происходить. Сознание начало комбинировать примерные варианты смерти: под водой, исчерпав весь воздух в лёгких, Фрэнк по наитию попытается сделать вдох, и дыхательные пути в тот же миг наполнятся жидкостью; какое-то время инстинкт будет бороться против того банального факта, что человеческое тело не приспособлено для жизни в обеднённой кислородом среде, и Фрэнк станет кашлять, пытаясь выплюнуть воду, которая, тем не менее, будет затоплять лёгкие всё больше, пока сознание не отключиться. Что дальше? Одно Фрэнк знал наверняка: смерть от удушья мучительна как никакая другая смерть.
Рано или поздно, насытившись, барнакл опустит язык обратно в воду. Может, стоит попытаться подставить руку? Умереть от того, что тебя сожрут, казалось Фрэнку менее ужасным, чем утопиться.
Почему-то ему вспомнился Мартин Иден. Это была одна из немногих книжек в школьной программе, которую Фрэнку нравилось читать. Историю про Мартина Идена он знал наизусть, мог воспроизвести в памяти целые сцены из глав. Когда-то. Раньше. До войны. Фрэнку тогда было четырнадцать. И небо над головой было безоблачным. За время оккупации Фрэнк напрочь забыл про Идена. После войны книги в его жизни появились только в Рэйвенхолме, с подачи Григория. Библия, которую Фрэнк абсолютно не понимал, являлась своего рода горьким напоминанием, что чтение давно забылось, книги, как средство передачи знаний от поколения к поколению, утратили свою роль, тем самым нивелировав саму возможность памяти; всё растворится в забытьи, любые воспоминания, всё, что делало человека человеком развалится; если собственное прошлое станет для человека чужим языком, каким являлась для Фрэнка православная Библия, то можно считать, что человек как вид исчез.