Всего несколько ярдов высоты. Несколько. Не так уж и страшно. Помимо страха Фрэнка мучила слабость. Он боялся, что сорвётся просто потому, что не выдержит нагрузок. Всё-таки, нельзя целый день проработать в забое и сохранить силы в прежнем тонусе. Тем не менее, ситуация требовала особых мер. И чтобы выжить, надо сделать невозможное.
Фрэнк старался не думать о том, что могло его ждать на поверхности. Пока что весь смысл существования сгустился здесь, в каменной шахте, это был тот самый предел, за которым, вероятнее всего, Фрэнка встретит только небытие. Никакого мира не было за границами этой шахты. Фрэнк застыл в подобном состоянии, не имея возможности сдвинуться ни в сторону жизни, ни в сторону смерти.
Фонарик в руках погас и больше не включался. Фрэнк выбросил устройство и подошёл к каркасу.
Древесина была холодной и влажной. Пальцы с трудом сгибались и порой соскальзывали.
Понемногу Фрэнк начал лезть наверх.
Преодолев первый ярус, он остановился, подумав, что это, должно быть, паршивая затея. Если свалиться с первого яруса, можно остаться в живых и даже не покалечиться. Со второго — точно будет перелом. С третьего — Фрэнк может и выживет, но будет неподвижно лежать на дне шахты. Начиная с четвёртого яруса падения обеспечивали летальный исход. Что ж, решил Фрэнк, надо преодолеть третий ярус, а дальше не беспокоится, ведь нет ничего хуже смерти. И всё же такие соображения едва отгоняли от рассудка навязчивые образы.
Фрэнк с детства боялся высоты. Он прижался всем телом к каркасу, не смея шевельнуться. А ведь внизу воды нет, падать некуда; впрочем, не сам риск сорваться пугает — боязнь высоты представляет собой нечто эфемерное, текучее, что не имеет единого, узнаваемого облика. Высота манит, в ней присутствует что-то, что совращает разум, заставляет человека отпустить руки и полететь вниз… Необъяснимое, бессознательное влечение, чистое и безупречное, а потому — пугающее.
Забравшись на второй ярус, Фрэнк посмотрел вниз: тьма клубилась у ног, наполняла шахту.
Обратного пути нет.
В груди стало пусто; сердце сжалось, отстукивая удары в прерывистом темпе.
Подняв над собой правую руку, Фрэнк попытался зацепиться за балку; пальцы почувствовали что-то влажное… скорее всего, плесень… или гной… главное, не задумываться о том, что может находиться во мраке, мозг и без этого находился на грани помешательства, а стоит разок замешкаться, как свалишься с каркаса. Упираясь ногами в перекрёстные балки, Фрэнк понемногу поднимался на третий ярус. Внезапно раздался хруст, и ноги повисли в пустоте; одна из перекрёстных балок полетела в шахту, с глухим стуком упав на дно. Фрэнк что есть сил вцепился в брус, стараясь удержать верхнюю половину тела на третьем ярусе, пока ноги пытались упереться в другую диагональную балку, которая, по идее, должна была остаться целой. Силы уходили быстро, и в один момент Фрэнк поймал себя на том, что полетит сейчас вслед за балкой; но правая нога наконец упёрлась в брус, и Фрэнк принялся выталкивать себя наверх. От изнеможения сохранять равновесие становилось всё труднее, а темнота вокруг, хоть и рассеиваемая приближающимся источником света, сильнее путала Фрэнка. Тело будто само стремилось потянуть его назад, в шахту.
Мартин Иден тонул, и нет ничего приятного в смерти от удушья, но сейчас Фрэнк думал лишь о том, что в смерти от падения с высоты тоже мало хорошего, хотя, если удар получится сильным, то не будет никакой агонии, боли, мучений… А ведь Иден прошёл через это. Он мог бы покончить с собой иначе. Дождаться, пока корабль зайдёт в порт, сойти на сушу, купить лезвие, вспороть вены… Или повеситься. Отравиться. Тем не менее герой романа твёрдо решил закончить свой путь в той же стихии, из которой сама жизнь как биологическая форма и произошла. Вода — колыбель и могила. Иден словно бы родился наоборот. А вот если Фрэнк сорвётся, то в этом не будет ничего грандиозного. Падение — бледная копия той смерти, которую принял Иден.
Преодолев третий ярус, Фрэнк немного успокоился. По крайней мере, начиная отсюда падение было равносильно смерти.
Мысль, может, и утешительная, но не внушающая бесстрашия.
Свет приближался; тьма над головой практически полностью развеялась, открывая вид на верхнюю часть шахты. Ещё два яруса.
Фрэнк прижался к столбу. Дерево было влажным, от него исходил вкрадчивый, острый холодок. Тело изводила дрожь. Требовалась передышка, ведь Фрэнк едва не сорвался.
Из темноты вновь потянулся вопль. Застывший между жизнью и смертью, безумный и надрывный, он кружил вокруг Фрэнка, желая окончательно свести того с ума. Фрэнк сильнее прижался к столбу, как если бы это могло защитить его от нападок того, что скрывалось во тьме. Холод лишь усиливал ощущение присутствия кого-то постороннего. Всё время кто-то находился рядом, но Фрэнк не мог понять, что это за фигура: чьи-то тени мерещились на периферии зрения, силуэты передвигались во тьме, вернее, в той прослойке, где мрак переливается со светом… Выходит, Фрэнк давно начал терять рассудок, а теперь и вовсе был готов свихнуться. Потому он мало с кем общался в Рэйвенхолме. Одинокий, потерявший любые контакты с действительностью, Фрэнк предпочёл затворничество новым попыткам наладить общение, открыться людям хотя бы до такой степени, чтобы не позволить разуму сгинуть в бездне безумия… Фрэнк попросту боялся, что причинит людям боль. Впрочем, не совсем так. Фрэнк больше всего боялся за себя. Или боялся себя же.
Но зачем сближаться с другими, если знаешь, что живёшь в иллюзии?
Рэйвенхолм — это город грёз. Он хоть и кажется выросшим из земли и скал, но на деле стены его, улицы, переулки — всё пропитано наивным представлением о том, что мир таков, каким он является в Рэйвенхолме. Декорации прекрасной и проклятой мечты о том, что человек сам решает, как жить. Все старания воссоздать примерный образ довоенной жизни оказались тщетными.
Руины и трупы — что остаётся от глупых фантазий о мирном небе.
И при этом Фрэнк хотел выжить. Осознавая фаталистичность собственного положения, он пытался выбраться наружу. Тут не таилось никакой причины или веры. Жизнь сама по себе примитивна и довольно настойчива. Единицам, таким, как Мартин Иден, удаётся заставить существование уступить воле человеческой мысли. Однако, и Освальд почему-то хотел сбежать из «Нова Проспект», хотя говорил постоянно именно о внутренней свободе. Видно, Фрэнк его не правильно понял. Внутренний — не значит, изолированный, закрытый, замкнутый; напротив, кто замыкается на себе, упускает из вида внутреннее так же успешно, как и внешнее. Человек бежит от мира с такой же прытью, как и от собственной души.
Всем страшно узнать правду.
Тяжело с ней жить.
Рэйвенхолм тоже постарался упрятать свою правду поглубже. Теперь из той пропасти, куда город сослал свою фиктивную ипостась, пытался выбраться Фрэнк.
На последнем ярусе ему показалось, что кто-то тронул его за ногу. Ощущение было столь явственным, что Фрэнк даже услышал, как кто-то лезет вслед за ним. Кто-то шуршал, проводил ладонями по гнилым балкам, тяжело дышал… По спине пробежал холодок. Тьма в шахте внезапно преобразилась: она как бы вспучилась, рождая видения рук, кипящих в слоистых массивах сырой темноты. Руки тянулись к Фрэнку, желая утащить его.
Он даже услышал голос Бена.
Не крик, а — голос.
Он просил Фрэнка подождать, чтобы они потом вместе вышли на поверхность.
Во мраке блеснули чьи-то глаза.
Не помня себя, Фрэнк как можно быстрее вылез из шахты и, обессиленный, упал навзничь.
Всё прекратилось. Видения, галлюцинации — всё осталось внизу.
========== 8. Карцер ==========
Два года назад, «Нова Проспект»
Да и наслаждение покоем длилось недолго.
Постепенно чувство реальности возвращалось, и отныне она состояла лишь из двух вещей: глухой тьмы и ледяного холода. Ткань смирительной рубашки совершенно не предохраняла от перепада температур, так что спустя какое-то время Фрэнка уже бил озноб.
Он подумал, что это шутка. Что охранники не могут быть такими жестокими. Он попытался встать, но намертво затянутые лямки рубашки лишали движения привычной координации; мышцы по всему телу изнывали от адской, невыносимой боли, ведь надзиратели проявили максимальное, безотчётное рвение, колотя Фрэнка. Но ему удалось подняться на ноги. Макушка упёрлась к железную пластину. По объёму карцер немногим превосходил размеры собачьей конуры. Фрэнк начал просить, чтобы его выпустили. Голос застревал в пустоте, как кусочек пищи в горле, и так таял, обездоленный, будто тишина, в которой этот голос прозвучал, сама была прожорливой, голодной тварью, которая забирала любые звуки, только бы набить своё нутро. Эта тишина была живой, она начинала пульсировать в ушах, стуча, будто молоточком, а Фрэнк продолжал утверждать, что он ни в чём не виноват. Это всё Освальд. Он же сумасшедший.