«Сумасшедший», — срывалось с губ, и слово утекало в тишину.
— Отпустите меня, — сказал Фрэнк.
Разумеется, в ответ — молчание.
Сердце отстукивало лихорадочный ритм.
Фрэнк опустился на обжигающе ледяной пол. Тюфяк бы сюда. Кишащий блохами, прохудившийся, порванный, отдалённо напоминающий цельное изделие, тем не менее он как-никак согрел бы терзаемое ознобом тело, не говоря о том, что не пришлось бы сидеть на твёрдом полу. И Фрэнку удалось бы сегодня поспать на тюфяке, если бы не Освальд. Какого чёрта он вообще всё устроил? Почему Фрэнк решил за него заступиться? Разве Освальд заслуживал этого? Разве он заслужил моей помощи, спросил себя Фрэнк. Нет, конечно же, абсолютно, этот повёрнутый на каких-то своих моральных принципах ублюдок не заслужил ни единого шанса, однако Фрэнк на свою беду такой добросердный, что решил помочь Освальду, хоть знал, что у того за душой, видел этот блеск в глазах, такие глаза могут быть только у безумцев, поехавших, ёбнутых на всю голову. Фрэнк завыл по-звериному. Никто не мог услышать его. Никто не мог прийти к нему и утешить, пожалеть. Никто не мог сказать Фрэнку, что он не виноват, что Освальд будет гореть в аду, а его вот-вот выпустят из этого ужасного места, где тьма столь тесно сомкнулась с пространством, что стены, и пол, и потолок — всё пропиталось тьмой, и тьма надвинулась на Фрэнка, точно стенки гроба, и Фрэнк становился всё меньше, он скукоживался, пока ремешки давили на кожу, стесняя грудь и руки, что значительно нарушало дыхание. Когда Фрэнку хотелось сделать глубокий вдох, напряжение от поднимающейся груди мгновенно передавалось скрещенным рукам по ткани и лямкам, из-за чего верхнюю половину тела начинало скручивать, будто Фрэнка кто-то выжимал, как мокрое полотенце.
«Не могу дышать!» — закричал Фрэнк.
Дышать-то он мог — дело заключалось в том, что у него был шок.
Воздух — мелкими, аккуратными глотками. Поначалу было похоже на то, словно у Фрэнка асфиксия, и воздух судорожными рывками вырывается из глотки, но со временем он привык к такому. Кислорода с подобным ритмом дыхания поступало значительно меньше, и сознание всё чаще уплывало в сторону забытья.
Со временем…
Первые часы Фрэнк чувствовал всё. Жар изнутри соприкасался со стужей извне, и эти две крайности никак не могли прийти к компромиссу. Боль от ударов прошла не скоро. Фрэнк очень хорошо запомнил этот отрезок времени, потому что не мог уснуть; физически ему очень хотелось спать, но разум Фрэнка с удивительной настойчивостью почему-то избегал погружения в сон.
«Надо заснуть», — сказал себе Фрэнк.
Сон — это спасение. Это идеальное правило. Если тебе удалось заснуть — то ты почти умер. Смерть — как наркотик. Маленькое спасение, когда ты околачиваешься в бездне. Бездна потому и бездонна, что ад здесь может принять такие формы, о которых ты даже догадываться не мог. Если думаешь, что ты в дерьме, значит, возможно более отчаянное и ужасное воплощение преисподней. Главное — суметь заснуть: не видеть сновидений, а просто отключиться. Вырвать себя из бытия, выдав на поруки небытию.
Но заснуть не получалось, и Фрэнк продолжал мучиться от жара и холода; жар не грел его, а холод сильнее стискивал тело. Фрэнк не чувствовал рук. Он думал, ему их отрежут, когда вынесут из карцера.
Когда его вынесут.
Ведь в «Нова Проспект» стараются не допускать смертей среди заключённых. Новые люди — новые солдаты. Новые единицы боевых формирований. Новые лица нового мира. Для нового мира нужны люди. В том числе — Фрэнк. Он очень хотел жить, хоть жизнь сейчас больше походила на пристанище смерти. Но смерть же — это покой… Покой, когда ничего не замечаешь, ничего не чувствуешь; в смерти нет боли, нет страдания, нет мучений… Мертвецы блаженны. Они ничего не знают и ничто не в силах потревожить их; мертвецы святые, они, как монахи в келье, окружены смертью точно неприступной крепостью; они превращаются в груду останков, которые едва напоминают человеческие тела. Останки — в землю. Прах к праху. Фрэнк чувствовал, как на скулу давит одна из металлических пластин, из которых был выложен пол. Земля такая же твёрдая, как этот металл. Холодная, выскобленная могила.
Время — это всё, что имелось у Фрэнка. Время относительно — оно может менять свои свойства; время всегда разное. Сейчас время рассеялось, будто Фрэнка выбросило за пределы обыденных категорий. В камере, на рабочих объектах думаешь о времени, считаешь, сколько его уже прошло, но тут время стало конкретной, предметной сущностью, присутствие которой ощущалось столь же чётко, как холод и боль. В совокупности тьма, стужа, телесные ощущения сплелись, выкристаллизовались в идеальный образ времени, что перестал быть каким-то отвлечённым, абстрактным процессом, но прокрался внутрь, въелся в организм, и для Фрэнка даже не было никакой необходимости высчитывать секунды, как он это делал в случаях бессонницы — он сам превратился в эту текучую, изменчивую субстанцию, клетки его тела, органы, сами мысли, сигналы в нейронах и коре мозга — всё стало самими временем.
«Надо заснуть», — сказал себе Фрэнк.
Вдруг дверь открылась.
Фрэнк улыбнулся, ожидая скорого освобождения, но вместо света в проёме он увидел только густую черноту, из которой не было выхода. И как бы глубоко ни пробирался сквозь эту тьму взгляд, она оставалась бесконечной. Дверь же почему-то качалась, издавая скрип, который одновременно оживлял тишину и добавлял к ней неприятный оттенок, какой-то неуловимую, мистическую особенность, что обычно пугает в ночных кошмарах. Но Фрэнк согласился бы даже на самые жуткие, холодящие душу видения распалённых мозгов, только не слышать этот скрип, не видеть черноту.
А если это и есть смерть?
Тогда бы Фрэнк ничего не чувствовал.
Откуда же человеку знать, что такое смерть, если никто ещё не возвращался с того берега? Никто не может победить смерть, никому не удаётся приручить её. Даже Альянсу. Даже он не может одолеть эту странную хрень, которая полностью ломает его прекрасную, отточенную до мелочей стратегию по захвату и перерабатыванию миров. Смерть — это неизбежный отход, помойка, выгребная яма, могила. Смерть — это неудобный факт, на который принято закрывать глаза. Если бы Альянсу удалось преодолеть смерть, стало бы начальство тюрьмы так мучиться с трупами? В мире, где всем заправляет процесс переработки и превращения энергии с минимальными, почти нулевыми, побочными продуктами, трупов быть не должно.
Тело же не умирает.
То есть, ткани разрушаются, но ведь за разрушением всегда следует новый синтез. Энергия не рассеивается в пустоте. Пустоты вообще не бывает. Распад, гниение — это лишь формы жизни. Фрэнк снова завыл. Он хотел жить — и вместе с тем желал умереть, но так, чтобы окунуться в пустоту, найти в существовании такую брешь, в котором не будет даже распада и гниения, но зияние абсолютного, чистого Ничто. Пусть тело останется, главное, что Фрэнк не будет ничего знать о нём.
Надо было оставить Освальда, пусть мучился бы; это ведь его вина, что утром он нарвался на наказание. Добро, зло — какое имеют значение эти истины, когда мир изменился? Человеку следует пересмотреть свои принципы, подвергнуть мораль основательной ревизии. Такие личности, как Освальд, почему-то верят в старую мораль; они почему-то верят в добро и отвергают зло. А что говорил Освальд? Как он отказался от самой идеи того, чтобы пойти в надзиратели… Фрэнк ненавидел Освальда, его напыщенный, якобы бунтарский вид, всё великолепие которого сосредоточивалось в глазах, в их невыносимом, ярком блеске. У других заключённых мутные, дымчатые глаза, в них больше нет жизни, но только Освальд почему-то оставался жив внутри. Это раздражало Фрэнка. Это напоминало ему, что есть жизнь за пределами тюрьмы: не обязательно в городе или в пустошах, главное заключалось в самой эскалации, этом «вне».