Он снова проснулся. И снова — темнота вокруг, у самой кожи, она липнет к телу, точно какая-нибудь слизь, а у Фрэнка не оставалось сил даже для того, чтобы просто закричать; ему очень хотелось завопить, завыть, желание бурлило где-то в животе, поднимаясь к груди и застревая в горле, ибо тело едва справлялось с дыханием, которое являлось единственным звуком, издаваемым в карцере.
«Я как будто в сундуке», — подумал Фрэнк.
Он не знал, сколько прошло времени. Он мочился и срал под себя, и не чувствовал запаха. Только когда выходила моча, в паху возникало неприятное ощущение холодной влажности; немного спустя обезвоженный организм прекратил любые процессы физиологических отправлений. Оно и понятно — Фрэнк словно пребывал в анабиозе, с той лишь разницей, что к нему попеременно возвращалось сознание, и рецепторы, пробуждаясь, возвращали его в ту форму мира, которую создавал для него карцер — тёмный и ледяной гроб, тихий, точно под толстым слоем земли. От раза к разу, как Фрэнк приходил в себя, состояния бодрствования становились всё короче и менее интенсивными. Фрэнк даже перестал чувствовать боль, которую приносили перетянутые лямки на смирительной рубашке.
Впрочем, в обители грёз тоже не всё было радужно.
Чаще всего Фрэнк наблюдал какие-то бесформенные, кошмарные видения, среди которых попадались такие, где Фрэнк терял ощущение собственного тела, ориентацию в пространстве. Были такие сны, в которых Фрэнк будто бы умер и находился на собственных похоронах. Надгробную речь читал Гас Зинке, а среди пришедших проститься были Джек и Микки, и Микки улыбался, приговаривая: «Ну, вот, ты и получил, что хотел!» Отец не скупился на оскорбления — он называл Фрэнка ублюдком и подонком, проклиная своего сына последними словами. Потом к могиле подвозили прицеп с трупами, которых скидывали в землю, заваливая гроб с лежащим внутри Фрэнком.
Бред какой-то.
Волнения на улицах. Протестующие швыряются камнями в полицейские кордоны. В города вводится военная техника. Танки давят людей. Люди бросают в солдат коктейли Молотова. Пожары. Везде пожары. Горят заводы, полыхают дома; за огнём и дымом не видно неба, которое бороздят портальные штормы. Гас Зинке обещает, что возьмёт ситуацию под контроль. Так и вышло: на улицы вышли расстрельные команды. Они буквально смяли гражданские ополчения, прокатившись по ним катком из напалма и свинца. Несколько тысяч было казнено за подстрекальство и паникёрство; в качестве устрашения трупы некоторых особенно рьяных бунтарей выставлены на площадях; оставшиеся в живых жители тут же попрятались по домам и больше не высовывались, пока новообразовавшееся правительство не выпустило новое постановление. Железной рукой диктатора ситуацию быстро форсировали и вроде бы как временно преодолели кризис; вроде, и продовольствие сохранилось — правда, пришлось перейти на карточную систему, — и армия тут как тут, и весь Висконсин превратился в закрытую зону, что в тот момент стало синонимом слова «Эдем», потому что всё, что происходило за пределами закрытых зон, напоминало ад. Расцвёл «чёрный рынок», коррупция. Каждый выживал, как мог. Вот тебе и «первый контакт». Это было не вторжение, а какая-то долбанная миграция — по всей планете, в каждом её уголке появились эти твари… Они охотились на людей, жрали их… Фрэнк наблюдал всё это и одновременно чувствовал каждую частицу пережитой боли. Боль всего мира. Его распирало от горя. Фрэнк рыдал, захлёбываясь слезами. Он находился здесь, в ледяной железной коробке, во тьме и тишине, в гробу, и чувствовал ту агонию, который пылал мир. Вся планета мгновенно вспыхнула, будто сдобренная серой. Этот жар внутри — его легко можно было спутать с лихорадкой, но Фрэнк был уверен, что недуг, поразивший его организм, принял поистине колоссальные, космические масштабы. Это не было иллюзией. Его тело стало телом мира, и это тело извивалось в мучительных судорогах и конвульсиях. Распятый, изрезанный, изнасилованный. Фрэнк видел себя мессией, чувствовал себя Христом, чья Голгофа стала бесконечной. Он проживал смерть, снова и снова.
Он пробуждался. Потом опять проваливался в забытье.
А там — трупы, войны.
Он лежал среди других тел в прицепе и чья-то рука вытягивала его из смердящего массива гниющих останков. Фрэнку хотелось увидеть, кто его вытянул, но глаза уже давно ввалились в пустые и чёрные глазницы.
Когда меня вынесут отсюда, я буду мёртвым, подумал Фрэнк.
Дверь снова открылась, и в карцер вошёл патрульный с пробитой головой; респиратор был весь в засохшей крови. Патрульный лёг рядом с Фрэнком, повернувшись к нему спиной. Дверь закрылась.
— О чём ты думал? — спросил патрульный.
— Что? — переспросил Фрэнк.
Патрульный развернулся.
Вместо респиратора — череп, покрытый кусками разлагающегося мяса; участки с голой костью поблёскивали во тьме, как мрамор, на который падает свет луны.
Фрэнк закричал.
Он опять проснулся.
Живой или мёртвый… это не вопрос. Это не имеет значения сейчас. А что происходит? Дыхание и неровное сердцебиение, а мертвецы же не могут дышать, у них не стучит сердце. Откуда людям это знать, ведь мертвецы всегда молчат. Возможно, мертвецы тоже живы, но это другая жизнь, совершенно невыносимая, и потому мертвецы обречены на молчание, потому что если бы по эту сторону смерти человек услышал стенания и мучения мертвецов, живые сошли бы с ума. Смерть — что-то бесконечное, нестерпимое и мучительное. Это вечное страдание, столь сильное, что страшнее самой вечности.
Кто виноват в этом?
Без толку выяснять.
Если суждено было адской бездне разверзнуться на земле, значит, так надо. Бог забыл о людях. Потоп. Мор. Это не наказание, потому что от человечества отвернулся даже его палач.
Тела перерабатываются.
Тела превращаются в свет.
Но это чужой свет, безжизненный. Свет иных планет, иных миров.
Он вдруг осознал, что свет сам по себе отвлекает, отталкивает от того, что является самой сутью человеческого существа. Душа не может превратиться в свет, ведь в таком случае душа станет чем-то другим, что уже больше не будет напоминать собой человека, чья истина заключается в том, чтобы стать прахом. Прах к праху, пепел к пеплу. Захватчики отняли у человеческого рода эту возможность. Земля мертва. Бог оставил нас. Участь, которая во сто крат ужаснее смерти. Бесконечный, лучистый свет. Не жаркий, сжигающий свет солнца, но белый, стерильный, обеззараживающий свет, свет космической тьмы. Свет самой гибели.
И темнота продолжала сжиматься, сдавливая Фрэнка; стенки гроба плотнее обступали его, не давая пошевелиться, да и сам Фрэнк уже не чувствовал сил, чтобы совершить хотя бы малейшее движение. Он хотел пить. Губы пересохли, а горло напоминало высушенную сточную трубу. Он хотел есть. Он хотел спать.
Заснуть — и не видеть снов.
Впервые он почувствовал себя брошенным, и одиночество разъедало его разум, его душу, не давая, тем не менее, шанса, совсем сгинуть, раствориться в юдоли небытия.
Вдруг он увидел пустошь. Он стоял посреди мёрзлой земли, окружённый безлюдным простором. Над серыми, обезвоженными равнинами нависал хмурый, наводнённый тучами небосвод. Промеж застывших свинцовых облаков сочился медный свет постепенно затухающего солнца. Дул ветер. Его слабый шёпот еле доносился до Фрэнка, и этот шёпот был речью самой пустоты, её гложущего, покинутого нутра. Разве пустота может говорить? Фрэнк встряхнул головой, словно пытаясь пробудиться ото сна, но потом понял, что это не сон. Кожа чувствовала робкие прикосновения студёнистого воздуха, а издалека долетал до Фрэнка запах моря. Солоноватый, освежающий запах. Даже погибая, море остаётся морем, и в глубине того шёпота, которым говорила с ним пустота, слышались отголоски прибоя. Вдалеке Фрэнк увидел силуэт человека. Он стоял, как статуя, не двигаясь и смотрел прямо на него. Он не сводил с Фрэнка глаз, и тот интуитивно догадывался, что незнакомец не опасен. Его фигура слегка выступала из общего фона, как призрачные очертания на живописной картине. Еле заметная туманная дымка разделяла Фрэнка и незнакомца, и спустя какое-то время Фрэнк понял, что знает этого человека. Освальд. Это он стоял вдалеке, он смотрел на Фрэнка, и присутствие Освальда вселяло в Фрэнка ощущение блаженного, отрешённого от мира покоя. Это действительно был не сон, не видение. Что-то подлинное, реальное. Та стадия реальности — последняя, — после которой нет ничего, на которой мир останавливается, сбрасывая все свои личины. Боль, горе, разочарование. Радость, счастье. Всё хорошее и всё плохое ушло, высвободив идеально чистое полотно мироздания. Это была смерть. Её территория, её владения. Больше ничего не произойдёт, больше ничто не поколеблет спокойствие Фрэнка.