«Я хочу остаться здесь», — решил Фрэнк.
Он был готов поклясться, что именно сюда люди попадают, окончив жизненный путь.
Здесь не было света из иных миров.
Только покрытая пеплом земля. Почти потухшее солнце. Равнины, простирающиеся до горизонта. И далёкие напевы прекрасного моря.
Он останется здесь.
Он умер.
Освальд смотрел на Фрэнка с выражением глубочайшего покоя, напоминая святого, чьи муки выковали из его личности образец терпеливого ожидания и смирения.
И тут до него донёсся голос, похожий на голос призрака.
Нет.
Вот что сказал голос.
Внезапно Фрэнк заметил, что стоит прямо посреди вырытого могильника, по колено в останках и трупах. Ноги утопали, как в болоте, в месиве из гниющих, чёрных тел; разинутые в предвечной агонии пасти с выпавшими зубами обращали немой крик к Фрэнку, утягивая за собой. Фрэнк чувствовал, как проваливается глубже в скопление тел, и начал брыкаться, пытаясь выбраться из западни. Из останков наружу вырвалось несколько обугленных, обезображенных рук; кривые переломанные пальцы вцепились во Фрэнка, как новорожденный впервые в своей жизни цепляется за того, кто извлёк его из утробы на свет. Руки тянули его вниз. Небо, равнины — всё пространство удалялось от Фрэнка. Он кричал что есть мочи, но в ответ слышал только молчание; он истошно вопил, моля оставить его здесь, однако пальцы не разжимались, а могильник продолжал медленно поглощать его. Скоро его накрыла тьма и смрад. Тело сжала неизведанная сила, и тишина плотной пробкой закупорила уши. Фрэнк продолжал сопротивляться, отказываясь верить в свою судьбу.
— Вытаскивайте!
Кто-то потянул его за ноги, волоча по полу.
Вдруг вспыхнул свет. Яркий и обжигающий. Казалось, Фрэнк ослепнет, стоит ему разомкнуть веки, однако у него не осталось сил даже на то, чтобы открыть глаза.
— Воняет, — произнёс кто-то.
Впервые за долгое время он услышал шаги, дыхание, ропот. Мир наполнился звуками, раскрылся, подобно цветку.
И плевать, что он до сих пор в тюрьме. Фрэнку это казалось счастьем. Он снова чувствует запахи, слышит, видит, хоть глаза ещё не привыкли к свету.
— Снимите рубашку, — сказал сухой, искажённый фильтрами голос.
В момент, когда Фрэнка освободили от пут, тело ощутило неожиданный и сильный прилив энергии; ему показалось, что он готов вскочить на ноги и побежать. Но в следующую секунду этот прилив спал, и на Фрэнка будто бы обрушилось здание: он не чувствовал своего тела; лишь где-то в глубине ещё билось сердце, как маленький зверёк, спрятавшийся далеко в норе.
— Помойте его, — повторил тот же голос.
Фрэнка поволокли дальше, но он даже не чувствовал, как трётся о кафель кожа, как щербатые края побитого пола царапают и ранят его. Кажется, даже кровь вся ссохлась за тот период, что он провёл в карцере.
Он был как старая, потрёпанная кукла.
Мумия.
В нос ударил запах хлорки. Повсюду раздавалось эхо быстрых, торопливых шагов.
В следующее мгновение Фрэнк почувствовал удар и ледяной холод. Вернулась боль. Вернулся жар. Сердце заколотилось, точно механизм раскочегаренного локомотива.
— Давай, переверни его.
Воду выключили, и Фрэнка пинками перевернули на другой бок, после чего надзиратели принялись смывать грязь с лица, с живота.
Фрэнк по наитию поджал ноги к себе и свернулся клубком, как младенец.
— Ногу приподними ему.
Свет рассеивался, и глаза понемногу привыкали к тому, чтобы снова видеть; силуэты расплывались, будто находились за толстым стеклом, и то пропадали в сумерках, то вновь появлялись из завесы.
Кто-то поднял его ногу, и струя вода ударила в пах, отчего Фрэнк закричал, выпуская из пересохшей глотки квакающий, прерывистый звук.
— Он тут засрал всё. Задницу помой ему.
Процедура помывки продолжалась ещё несколько минут, после чего Фрэнка вытащили из душевой и бросили в раздевалке, где кинули ему новую одежду.
— Одевайся! — приказал надзиратель.
Руки едва слушались, а пальцы и вовсе не удавалось согнуть. Впрочем, ледяной душ привёл Фрэнка в чувство, и с горем пополам ему удалось натянуть на себя штаны и робу.
Охранники распорядились, чтобы Фрэнку ввели дозу физраствора. Он едва ли ощутил действие препарата; видимо, организм настолько ослаб, что даже эта чудодейственная жижа, которую синтезировали сотрудники Альянса, не в силах была сразу же привести Фрэнка в форму.
Надзиратели схватили его под руки и повели в камеру. Фрэнк пытался идти сам, однако он практически не чувствовал ног.
Последнее, что Фрэнк запомнил — как его бросили в камеру. Потом мир накрыла темнота. Он слышал какое-то шуршание, шёпот. Твёрдый пол камеры отличался от металлического настила карцера. Здесь всё было каким-то другим. Более одушевлённым, живым. И плевать, что это тюрьма. Когда привыкаешь жить в аду, учишься ценить мелочи.
Кто-то поднял его и уложил на койку. Тело будто бы провалилось в объятья тёплого и мягкого облака.
Фрэнк чуть открыл глаза и увидел над собой лицо Освальда.
— Ты был там, — сказал Фрэнк сипло.
Чья-то ладонь легла на лоб, и Фрэнк почувствовал дурманящее, почти забытое прикосновение другого тела.
— Спасибо тебе, — сказал Освальд.
Ладонь отстранилась, и Освальд пропал.
Лишëнный сил, лишëнный мыслей, Фрэнк, лëжа на матраце, наслаждался любыми звуками — даже самые тихие из них воспринимались им как ярчайшее проявление жизни, чудо. Он чувствовал себя причастным неизбывной пульсации существования, его переполняла благодать; дух торжествовал в измученном теле; дух возвысился над страданием.
На этот раз Фрэнк в самом деле уснул, не видя ничего, кроме пустой, обволакивающей тьмы. Никаких видений, никаких кошмаров.
Раздался гудок, и Фрэнк мигом проснулся. Физраствор подействовал: Фрэнк не чувствовал ни усталости, ни боли, а тело наполняла энергия. Он был готов встать и тут же отправиться на работу, будто и не было времени, проведённого в карцере. Сколько же Фрэнк там просидел?.. Казалось, вечность. Но самое главное, карцер что-то изменил во Фрэнке. Поменял его душевный уклад, не кардинально, а как бы пододвинул какие-то основы, что тюрьма перестала видеться Фрэнку местом беспросветного мрака. Фрэнк словно бы… ожил. Интерьер камеры и «Нова Проспект» в целом поменялись, однако изменения были внутренними, незримыми. Фрэнк думал, что дышит другим воздухом, но объективно воздух был прежним, и из унитаза по-прежнему тянуло вонью, и при этом чувствовалось в этом воздухе нечто иное, что Фрэнк никогда до этого не улавливал.
С верхней койки спрыгнул Освальд.
— Спасибо, — сказал Фрэнк.
— Делать мне нечего, тебя наверх закидывать, — сказал Освальд. — Сегодня как обычно наверху спишь.
Надзиратели колотили дубинками по перилам и стенкам решёток, а металлический голос оповещал всех, что настало время труда.
Фрэнк встретил это утро не столько воодушевлённо, сколько проницательней. Он будто бы стал мудрее, он начал ближе понимать Освальда, хоть тот редко разговаривал; скорее, Фрэнк стал явственней ощущать окружающую Освальда ауру. Это было не рациональное и не иррациональное понимание — что-то среднее, что пребывало в области интуиции. Фрэнк словно бы стал видеть дальше вещей, его взгляд как бы проникал сквозь стены тюрьмы, устремляясь к тому истоку, откуда в мир нисходит смысл. И Фрэнк поначалу даже опешил от этого. Испугался, как пугается человек яркого света. Это естественная реакция. Наблюдая за надзирателями и охранниками, за тем, как они строят заключённых, Фрэнк словно бы видел открывшимся внутренним зрением более глубокую подоплёку происходящего. Тюрьма больше не казалась тупиком; она продолжала навевать тёмные, исполненные обречённости, мысли, но вместе с ними приходило стойкое, хоть и невыразимое предчувствие, что есть что-то за пределами тюрьмы — не в территориальном, а в метафизическом плане. Фрэнк вдруг увидел, почему стоит жить. Как потерпевший кораблекрушение, он скитался по волнам на одном только куске дерева и готов уже был отдать богу душу, как его выбросило на сушу. Неизведанная, возможно, необитаемая, хранящая опасность, тем не менее эта земля дала опору, позволила спасшемуся встать на ноги. Но что дальше?