Точно откровение, новое понимание мира самовольно воцарилось в мыслях Фрэнка, и сперва он сопротивлялся ему. Он хотел вернуться к прежним взглядам, обратиться к старому мировоззрению, которое целиком было пропитано страхом и мучениями. Эти страхи и мучения обладали стабильностью, а то, что предвкушал сейчас Фрэнк, отличалось значительной степенью необоснованности и риска.
В столовой Фрэнк впервые за долгое время почувствовал аппетит. Похлёбку он съел практически мгновенно — и не насытился. Внутри проснулась тихая радость от того, что Фрэнк чувствует, как жизнь струится по жилам; звуки, объекты, запахи, вкус — мир вдруг стал богаче на ощущения, он тянулся к Фрэнку, стараясь пробудить его тело. Фрэнк чувствовал это биение — биение самого биологического существования, примитивного, первичного. Ветхое, обшарпанное здание тюрьмы не могло отвратить, подавить это ощущение; жизнь давала знать о себе в каждой частице окружающего мира. Настоящая жизнь. Свободная.
Но что это за свобода, если она находится в основе всего, что существует?.. Нечто бесформенное, хаотичное, тёмное. Бездна, где рождается свет. Фрэнк вдруг вспомнил, как возникли перед его взором глаза: прах к праху. Свет — что-то чужое, противоположное тому, что есть человеку. Свет — это смерть. Все тела превращаются в свет.
Фрэнка начало трясти. Одновременно он понимал, что происходит с ним, и не мог понять. Он как бы разделился на две равные части: одна сторона его личности полностью слилась с этим новым, казавшимся безумным мировоззрением, а другая, напротив, старалась выдворить непрошенного гостя, вернуть Фрэнка к тому, с чем он оказался в «Нова Проспект». Исход преткновения этих частей представлял для Фрэнка бОльшую ценность, чем всё происходящее в данный момент. Он будто сам заточил себя внутри собственных образов, действуя машинально, как робот. Фрэнк не заметил, как их вывели из столовой, как начали распределять на рабочие объекты. Фрэнк не почувствовал даже холода, когда его с группой заключённых повели через двор на перерабатыватель. Он не обращал внимания на приказы и команды конвоиров.
Как в карцере, Фрэнк находился где-то внутри самого себя, на изломе старого и нового. Тело работало автономно; руки сами нажимали на кнопки, отправляя новые порции сырья под пресс. Фрэнк не чувствовал времени. В отличие от того, что он испытал в карцере, Фрэнк будто бы покинул пределы временных координат. Ведь в глубинах сознания времени попросту нет…
Не в силах ответить себе, в чём заключается истинная природа его переживаний, Фрэнк догадывался, что они несут в себе очень мощный преобразующий заряд. И вместе с тем просыпается подспудный, холодящий кровь страх — что ещё немного, и сама личность Фрэнка, всё, из чего состоят его идентичность, воспоминания, самосознание бесследно испарится.
Когда заключённых вели обратно в камеры, Фрэнк посмотрел в сторону ворот новой секции. Он вспомнил, с каким чувством смотрел на эти ворота раньше. Как ждал, что однажды они примут его, дадут с давних пор вожделенное освобождение от душевных и телесных тягот, хотя, «Нова Проспект», по сути, и душу, и тело обратило в равной степени в нечто тягостное. В любом случае, сейчас Фрэнк не стремился узнать, что же происходит в новой секции. Он даже не хотел возвращаться к мысли о том, что единственное, что может избавить его от мучений — это процедура модификации. Отнюдь, Фрэнку не стали внезапно дороги его воспоминания о прошлом, просто он увидел, как некая черта радикально делит его жизнь на две более несовместимые части: убийство патрульного. Конечно, Фрэнк понимал, что это убийство не произошло просто так, что ему предшествовала длинная цепь из причинно-следственных звеньев, которая в итоге и предстала в некоем эскизе судьбы, однако именно Фрэнк поднял камень, именно он пробил череп ГО-шнику. Если и случается какое-то событие, оно случается. Такова судьба. Причин и следствий может быть очень много, они уходят в бесконечно дальнюю перспективу, в которой и вовсе можно забыть о чём-то действительно судьбоносном, поскольку, если уж и свершается нечто фатальное, оно как бы оттеняет всю эту причинную канитель. В мире нет причин. Их придумывает тот, кто боится ответственности. Кто хочет избавиться от того, кем стал и к чему привели его решения, а те не могут быть правильными или неправильными. Про причины говорит тот, кто боится настоящего. Но Фрэнк понимал, что сам он этого настоящего больше не боится. Он понял, что должен был пойти на преступление, ему суждено было убить, чтобы оказаться здесь, в аду, чтобы испытать хотя бы мимолётное состояние рая, сущность которого состоит именно в том, чтобы с открытым и незамутнённым страстями сердцем принять то, что есть, даже если это сама преисподняя. Мудрость — это счастье, и как раз против этой мысли Фрэнк продолжал бастовать. Он не мог принять за счастье то, что происходило сейчас с ним, но и ожидание скорейшего забвения в виде операций на теле и мозге его больше не привлекало. Фрэнк будто завис над пропастью.
Снова помещение, где заключённых строят в те же ряды, что и утром. Заметив Освальда, Фрэнк понял, что взгляд сокамерника больше не пугает его, совсем наоборот, Фрэнк чувствовал некую общность с Освальдом. Будто они прошли сквозь одно и то же испытание огнём, только в разное время. Фрэнк вдруг подумал, а не произошло ли с Освальдом то же превращение после карцера…
В камере Освальд спросил Фрэнка:
— Почему ты помог мне тогда?
— Я подумал, что это необходимо сделать. Точнее, я не думал. Что-то словно управляло мной и приказало защитить тебя.
Освальд нахмурился.
— Сколько меня не было? — спросил Фрэнк.
— Две недели, — ответил Освальд.
Сокамерники справили нужду. В камеру вновь потянулась вонь из сливного отверстия.
— Что значит «что-то управляло мной»? — спросил Освальд.
— Не знаю. Не думал над этим.
Фрэнка одновременно раздражал и успокаивал разговор с Освальдом.
— Спасибо тебе, — сказал Освальд.
— Да, это дорогого стоило, — произнёс Фрэнк. — Ты ведь бывал в карцере, а?
Освальд кивнул.
В блоке объявили отбой, и освещение перешло на ночной режим. Камера погрузилась в полумрак. Фрэнк практически не видел лица Освальда.
— Я попал туда как-то, — сказал Освальд. — Не помню, почему. Помню только, что попал я туда одним человеком, а вытащили меня совершенно другим.
Значит, Фрэнк не ошибался в предположениях. Освальд испытал нечто схожее тому, что пережил Фрэнк. В этой металлической ледяной коробке замотанный в смирительную рубашку человек претерпевал что-то, что в корне меняло его душевный уклад. Он либо погибал окончательно, либо умирал, возрождаясь в качестве другого варианта самого себя. Другой человек. Но ведь Фрэнк остался прежним. Он понимал это. И всё же он стал другим. И то, что породило его близкое к психозу сознание, было реальным. Эта картина, где посреди пустошей стоит Освальд и смотрит на Фрэнка — не было ни одной причины, чтобы отрицать действительность этого видения. Не видение — воспоминание. Фрэнк точно был там. И именно там произошло то, что изменило Фрэнка сейчас.
— Я вижу, — сказал Освальд. — Тебя что-то очень сильно волнует.
— Я не знаю.
— Ты тоже изменился. Вернее, поменялся. Считай, один «ты» лежит сейчас мёртвым, а другой «ты» стоит в этот же момент передо мной. Я думаю, мы умерли, там, в карцере.
— Что ты имеешь в виду?
— Нельзя переродиться, не умерев, — пожал плечами Освальд. Он говорил с Фрэнком прямо из средоточия темноты. Эта темноту до сих пор наполняла вонь из унитаза, но сокамерники за долгое время попривыкли к запаху отходов. Хотя и этот запах Фрэнк будто улавливал сразу в двух регистрах: он воспринимал его полностью, в каждой тональности его специфического вкуса, но не морщился от него, не принимал как вонь, что, тем не менее, совершенно не мешало рецепторам работать во всю силу; Фрэнк вкушал этот запах, но при этом органы чувств словно принадлежали другому человеку.