И почему он так явственно ощутил это одиночество? Его ледяное прикосновение пробрало Фрэнка до костей. Пространство как бы посерело и стало напоминать фон на старых фотографиях — размазанный, стёртый. Та часть снимка, на которую мало кто обращает внимания.
Ведь я и правда один, подумал Фрэнк. Мои друзья, знакомые… семья… все мертвы. А я почему-то выжил. Совершенно один.
Кто остался с ним?
Не важно. Это давно не имеет смысла.
Фрэнк осмотрелся.
Помещение было похоже на то, которым до недавнего времени пользовались шахтёры, только комната была меньше по площади и, разумеется, находилась в абсолютном запустении; по углам валялся всякий хлам, который не успели в своё время вынести. Сюда хоть и поступал свежий воздух, характерный запах пыли и затхлости ему перебить не удавалось. Над входом в шахту горела лампа. Свет её не казался таким мощным, поразительно, как Фрэнк сумел что-то разглядеть на дне при таком освещении.
Выход был заблокирован. Дверь заперли с обратной стороны. Фрэнк несколько раз наваливался на неё, но ничего не вышло. Дверь стойко переносила удары, пусть и выглядела хлипкой.
Оставалось окно. Дверцы были заперты намертво. На левой створке висела щеколда, проржавевшая, она никак не сдвигалась с места.
В грязном, тусклом стекле виднелось что-то чёрное. Конечно, ночь уже.
Среди мусора Фрэнк отыскал короткую доску и, подойдя к окну, замахнулся. В последний момент он спросил себя, правда ли он хочет выйти наружу? Вдруг там будет хуже, чем в шахтах? Фрэнк замер. Что может быть хуже вечной темноты и холода? Вспомнив, как сотрясались своды зала при бомбардировке, Фрэнк понял, что хуже быть может.
Надо узнать, что произошло.
Надо найти Марийку.
Выбив стёкла, Фрэнк принялся раскурочивать рамы, дабы освободить оконный проём. Наконец, одна из створок поддалась, и, используя доску как рычаг, Фрэнк вырвал створку вместе с петлями. Бросив доску, Фрэнк вылез через открывшийся проём наружу. Запах пыли сменил запах земли и влаги.
Высоко в небе ярко светила луна, а над вершинами холмов плавала странная, похожая на обрывки ветоши, бледная дымка.
Спустя нескольких часов, проведённых под толщами земли, будучи фактически погребённым заживо, Фрэнк переживал какое-то острое, вдохновенное состояние, наподобие эйфории. То, что теперь его больше не теснили каменные породы, а тьму разбавлял свет луны, дарило Фрэнку необыкновенное ощущение свободы — в самом что ни на есть простом, обыденном смысле. Обыкновенное, секундное счастье, которое не могли омрачить никакие предчувствия… Ветер, приведший Фрэнка от подземелий к поверхности, вился высоко над головой, завывая и покачивая ветви деревьев.
На мгновение показалось, что именно поэтому Фрэнк и хотел выбраться из шахт. В стремлении выжить нет иной цели, кроме этой: быть исполненным ощущениями, что выражают изобилие жизни, в каких бы мелочах она ни проявлялась: воздухе, времени суток, месте… Фрэнк чувствовал себя бедняком и богачом одновременно, поскольку он причастился к истинному течению жизненного потока.
Сомнения меркли по сравнению с тем, что открылось Фрэнку, когда он добрался до открытого пространства. Широкий небесный свод, ночная свежесть и холод являлись самодостаточными вещами, которых стоило достигнуть уже потому, что они представляли собой бесконечный энергетический запас, сенсорную сокровищницу. Жизнь распространялась по телу миллионами сигналов в нервной системе; не надо было искать ни смысла, ни цели — нет ничего выше этого чувства.
На несколько минут Фрэнк совершенно забыл о том, что пережил в шахтах и зачем оказался здесь. Ему хотелось надышаться, но желание это будто бы невозможно было утолить, поскольку воздух казался таким сочным, что Фрэнк вдыхал его ещё и ещё, не в силах насытить лёгкие. Он расстегнул ворот куртки, расправил плечи, и новый поток кислорода влился в горло, щекоча гортань. Фрэнк упивался свежестью и не знал, когда нужно остановиться.
Понемногу ясное сознание вернулось к нему. Эйфория прошла.
Обойдя здание, Фрэнк вышел к кладбищу.
Вдруг поднялся ветер, и тело сковал ледяной холод. Это ощущение в какой-то степени бодрило и поддерживало организм в дееспособном состоянии, поскольку Фрэнк практически не чувствовал рук, а ноги были как ватные. Земля словно бы норовила укатиться из-под подошвы, как платформа поезда.
Кладбище как кладбище, подумал Фрэнк. И вспомнил «Нова Проспект». Большая часть захоронений здесь произведена до войны, но были и свежие могилы, над которыми не стояло ни надгробий, ни каменных крестов — только кресты, сколоченные из попавшихся под руку материалов. В эпоху оккупации и повсеместного контроля Альянса обычное захоронение в земле уже считается роскошью. В ином случае мертвецов просто сжигают, испепеляют, аннигилируют или сваливают в общую выгребную яму. А те трупы в тюрьме… они и впрямь были совсем лёгкими, невесомыми. Материя — то, что не до конца подчинялось Альянсу. Он пытался расформировать любую вещь, превратить её в чистый свет. Тогда исчезнут издержки, связанные с материей. Не будет некроза, гниения; ткани и клетки, вечно живые, ибо не имеют более физического субстрата, станут безупречным сырьём для цивилизации, основной принцип которой заключён в переработке любого вида объектов. Материя — это низший уровень жизни. Самый же высокий уровень, который практически невозможно покорить — световая энергия. И Альянс лучится этим светом. И всё, построенное Альянсом, построено из металла, поскольку металл может отражать свет, а значит, распространять его ещё дальше… Свет иных миров. Не живой и не мёртвый. Выше любых противоречий, выше смерти и плоти.
Вот что Альянс хотел отобрать у людей.
Он хотел отобрать смерть.
И как ни странно, кладбище являлось не просто территорией, где, как кажется, властвует смерть, но символом навязчивого упрёка в сторону завоевателей (или «покровителей», как называет Альянс Администратор). Пока люди умирают, Альянс ничего не может с ними сделать, потому что это расстраивает их политику вечного преобразования.
Труп — как фигура борьбы.
Фрэнк засмеялся.
Смерть — наш щит, наш спаситель.
Издалека послышались крики. Оторопев, Фрэнк было посчитал, что какие-то из призраков не оставили его и также покинули шахты. Крики переходили в шум, который пронизывали истошные вопли. Искажённое воображение переписывало реальность под себя. Впрочем, уже очень долгое время кошмары для Фрэнка являлись воплощёнными фигурами, не отличимыми от наличной действительности. Здесь, на кладбище, где каждая пядь земли проникнута мистическим колебанием между миром живых и миром мёртвых, разум пребывал в более неустойчивом состоянии, и то, что издавна обитало во тьме, обретало новую силу, водворяясь в восприятии в обновлённом, правдоподобном виде. Фрэнк попытался сосредоточиться, однако обычными усилиями мысли отогнать или заглушить крики не получалось. Значит, безумие необратимо. И Фрэнк перестал отличать бред от настоящего мира.
Сумасшествие снизошло на землю и сделало обыденную реальностью своей вотчиной.
Фрэнк в последний раз попытался убедить себя, что он слышит крики на самом деле, что это не звуковая галлюцинация.
Шум исходил со стороны Рэйвенхолма, которого от кладбища отделяло ущелье. Убедиться, что крики не являются плодом пошатнувшейся психики, можно только выйдя в город.
Но если крики настоящие, то страшно представить, что произошло с Рэйвенхолмом.
После бомбардировки дома должны быть охвачены огнём и дымом. Но небо над городом было тихим и совершенно спокойным. Никаких всполохов пламени и алой зари. Только крики и вопли.