На одной из таких охотничьих вылазок Стефан поранился — вроде бы несерьёзно, но в рану попала инфекция, и спустя несколько дней Стефан слёг с лихорадкой. Теперь Райнер желал заполучить обрез двустволки, с которой Стефан отправлялся на охоту. Обычно имуществом умершего, если у него не оказывалось родственников, распоряжался совет общины, но обрез — довольно соблазнительная вещь, чтобы дать ей просто так сгинуть в чужих руках. Рэйвенхолм хоть и поддерживал в себе миролюбивые настроения, каждый житель подспудно следовал правилу «хочешь мира — готовься к войне». Каждый пытался достать себе оружие, хоть за защиту городка и отвечала «Восточная Чёрная Меза». Рональд опасался, что в посёлке рано или поздно вспыхнет война «всех против всех», и потому старался тщательно следить за оборотом оружия.
И всё же — главный защитник Рейвэнхолма выступал и центральным источником проблем.
И война каждого против каждого не заставит себя ждать, когда топливо и еда иссякнут. Тогда иллюзия спокойной жизни сгорит в лихорадочном огне. И как Стефан, который сейчас переживал схватку со смертью, городок будет агонизировать…
Фрэнк поднялся в комнату. Маленькие квадратные окна издавали тусклое свечение — то работали уличные фонари; ещë звучало эхо гуляний, растворяясь в вязкой тишине. Интерьер комнаты осторожно выглядывал из тьмы, как бы выражая недоверие к тому, кто только что нарушил царивший тут покой. Комната будто проявляла скрытую враждебность даже к своему хозяину, и Фрэнк вполне понимал, откуда в нём такие чувства, почему он бессознательно побаивается места, где живёт. Раньше Фрэнк делил это место с Карлосом, он тоже работал в шахте, пока не погиб из-за несчастного случая. Отныне к Фрэнку пока никого не подселяли. Но подлинного одиночества он никогда не чувствовал. От стоящей в другой половине помещения кровати, чьи силуэты словно бы подрагивали в полумраке, напоминая призрачное, мистическое пламя, исходило ощущение чужого присутствия; в комнате будто бы жил кто-то ещë, невидимый, и, похоже, в этом наваждении таилась и другая особенность, более пугающая — что это не один призрак, а скопище тех душ, что жили некогда здесь, в этом здании, будучи живыми людьми. И они никуда не исчезли, не умерли, но томятся в подобном потустороннем воплощении рядом с нынешними владельцами. Чувство, что некто находится близ него, в пределах этой комнаты, было столь явственно, что напоминало Фрэнку камеру в «Нова Проспекту», которую они делили между собой с Освальдом.
Половицы протяжно скрипели при каждом шаге, из-за чего ощущение невидимого присутствия лишь усиливалось, и пока Фрэнк не включил стоящий у изголовья кровати ночник, казалось, чьи-то руки вот-вот опустятся ему на плечи — прямо из темноты, из самого центра сосущей пустоты. Свет ночника озарил ближайший к тумбочке радиус пространства. Верхний свет не работал — как обычно, на пороге сезонных холодов, Марийка начинала экономить в общежитии на всём, чтобы в следующем месяце обеспечить здание хорошим отоплением. Но даже такой, слабый свет успокаивал Фрэнка. Тьма в комнате значительно отличалась от подземной тьмы шахт; темнота здесь, в человеческом обиталище, больше напоминала черноту могильной ямы. И, казалось, здесь царит такой же, влажный, холодок, присущий свежевырытой земле.
Фрэнк достал из верхнего ящика тумбочки маленький томик Библии. Её подарил Фрэнку Григорий, местный священник. Эта книга была единственным развлечением, отдушиной, которой Фрэнк мог отдаться в конце рабочего дня. Правда, была проблема — текст в этом экземпляре был написан по-русски. Григорий оправдывался, что англоязычной Библии у него нет. Да и вообще в Рэйвенхолме стоит православная, а не католическая церковь, логично, что здесь будут экземпляры Библии на славянских языках. Русские буквы, конечно же, ни разу не напоминали собой английские, кроме, разве что, «е», «а», «с»… такое положение дел несколько удручало Фрэнка, и в отчаянии он обратился за помощью к Марийке и Морику. Супруги рассмеялись. Они сказали, что хоть болгарский похож на русский, но помочь прочесть эту Библию у них вряд ли получится. В итоге чтение у Фрэнка приобрело чисто созерцательный характер — он просто рассматривал страницу за страницей, наслаждаясь графической структурой, формой самих букв, решительно не понимая, что написано в тексте. Он помнил только начало, где Бог создаёт всё сущее, а потом изгоняет людей из Рая… Этим воспоминания исчерпывались.
Сняв свитер и рубашку, Фрэнк улёгся в кровать и, подбив подушку, начал листать книгу. Выведенный на каждой странице в два столбика текст, даже написанный на незнакомом языке, всё равно оказывал на Фрэнка какое-то воздействие: тихое, необъяснимое. Не читая, Фрэнк будто бы ощущал текст, прощупывал его взглядом; у букв словно бы появлялась кожа, к которой можно было прикасаться, которую можно было гладить. Это было похоже на то, как если бы долгое время человек видел перед собой определённые объекты, а потом внезапно увидел бы прозрачное стекло, отделяющее его от этих объектов; стекло, сквозь которое человек всегда смотрел на эти объекты. И вот человек видит то, чего раньше не видел, что было у него перед глазами, когда глаза были уверены, что видят другое — то, что находится по ту сторону стекла. Человек трогает это стекло, ощупывает. Оно всегда было реальным, но только сейчас оказалось доступно осознанию.
Когда на веки навалилась тяжесть, Фрэнк положил книгу на тумбочку и выключил ночник. Темнота тут же схлопнулась над ним; наступила вязкая, влажная тишина, что Фрэнку было страшно ненароком шевельнуться или перевернуться на бок. Что-то мешало ему расслабиться и погрузиться в сон. Паника, которая временами охватывала Фрэнка, стоило только воцариться тишине, вновь подступила к нему, и Фрэнк даже не слышал уличного шума, хоть люди ещё веселились. Комната словно отделилась от внешнего мира, застряв где-то в небытии; Фрэнку показалось, что кто-то начал ходить вдоль кровати — скрипели половицы, и чьё-то тяжёлое дыхание нарушало гробовое молчание. Не мудрено, что после пережитого до обоснования в Рэйвенхолме Фрэнка преследовали кошмары, но именно здесь, в городке, он стал побаиваться тишины, именно такой, словно бы мёрзлой, окоченевшей тишины, потому что стоило ей возникнуть, как в памяти оживало то, чему не следовало оживать. Тюрьма. Побег. Попытки выжить в безлюдных, вымерших пустошах. Память бережно хранила всё, что выпало на долю Фрэнка; будто клеймо, испытания чётко отпечатались в душе, и как бы глубоко он ни зарывался в землю, как бы ни старался делать вид, что его нет, Фрэнк чувствовал могильное дыхание, исходящее от самой жизни. Он крепко зажмурил глаза. Как в тюрьме, Фрэнк старался поскорее заснуть, чтобы на какое-то время покинуть этот мир. Надо уснуть.
А ещё лучше — умереть.
========== 2. Роковая ошибка ==========
Два года назад, «Нова Проспект»
После душа и дезинфекции новоприбывшим выдали форму и тюфяки. Последние были полны всяких ползучих гадов, вроде вшей и клопов, но выбирать не приходилось — камеры в старом блоке продувало, и спать на холодных нарах означало посадить себе здоровье раньше, чем это сделает Альянс, а тюфяки всё же исправляли ситуацию, хотя тонкая хлопчатобумажная форма также сокращала шансы согреться ночью — влажный и промозглый, как из склепа, морской бриз пронизывал тело насквозь, что человек мгновенно забывал о сне и отдыхе как таковых. Впрочем, итоговое положение вещей не вызывало у Фрэнка особого негодования — над теми, кого отправляли в «Нова Проспект», рано или поздно должны были провести процедуру модификации, а до этого момента Альянсу необходимо было поддерживать тела будущих солдат (или нет, при неудачном истечении операции) в близкой к более-менее нормальной форме, поэтому еда по расписанию и какой-никакой спокойный сон были обеспечены (не считая, опять-таки, сквозняка в камерах).
И всё же — тюрьма не санаторий. Не все надзиратели являлись обращёнными солдатами, беспрекословно и беспристрастно выполняющими свою работу — в охранную службу брали людей из числа заключённых, а те готовы были из кожи вон лезть, чтобы продемонстрировать хозяевам исключительную покорность — избивали бывших сокамерников, стравливали других арестантов между собой и прочее.