Ещё одну сложность представляла фауна — как земная, так и инопланетная.
— У муравьиных львов три раза в году наступает сезон спаривания, — сказал Освальд. — Они становятся очень агрессивными и чаще всего вылезают на поверхность.
Заканчивался февраль. Как раз в этом месяце эти твари должны прекратить оплодотворять самок.
Фрэнк предпочитал не вдаваться в детали инопланетной биологии. Он до сих пор относился к словам Освальда как к призрачным, неосуществимым планам.
Если не муравьиные львы, то одичавшие звери, что наводнили загородные территории, убьют беглецов.
Свобода всегда связана с риском.
План Освальда, судя по всему, состоял в том, чтобы улизнуть из-под надзора охранников во время работ на внешнем периметре. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, где именно наблюдение за заключёнными слабее всего. Понятно, что имел в виду Освальд под «моментом». Он ждал, когда ему вновь поручат ремонтировать гидранты.
— Получается, ты всё это время ждал? — спросил Фрэнк.
— Нет, не всё. Большую часть. Просто всегда получалось так, что на периметр нас отправляли буквально за несколько дней до того, как у муравьиных львов начинался брачный период.
Их разговоры проходили обычно по ночам, после отбоя. Утром сокамерники не обменивались ни единым словом. Освальд, казалось, практически не уставал. Но засыпал при этом быстрее Фрэнка. Тот ещё пару часов ворочался на койке: по прошествии времени сон спокойнее не стал, и чаще всего днём Фрэнк словно бы блуждал на границе полного забытья и бодрствования. Реальность не становилась менее реальной, напротив, после карцера она как бы освободилась от налёта надежд, ожиданий, иллюзий. И сама идея побега не казалась иллюзией — она была просто невыполнимым вариантом. Никто из заключённых не был готов вырваться за пределы условий, что кропотливо создавала «Нова Проспект». Начальство тюрьмы прекрасно справлялось с задачей вытравить из людей последние зачатки разумной воли. Из человека должен получиться солдат. Или хотя бы хороший рабочий. Винтик гигантской, необозримой машины, суть действий которой и цели функционирования абсолютно непостижимы. Есть только труд. Хотя, даже труд, как проявление какого-никакого творческого принципа, Альянс сводил на нет — труд превращался в грамотное выполнение функции, и чем примитивнее функции, тем лучше их выполнение. А людям следует доверять только самые простые задачи, по сравнению с которыми банальный арифметический счёт кажется проявлением гениальности.
— Ты не передумал? — спросил Освальд.
— Бежать?
— Ну да.
— Я думаю, это бесполезно.
— Не прагматические цели определяют человека, пойми. Прагматика — это завод, тюрьма, это наши с тобой сейчас условия существования. Всё, что вредит полезности работы, мгновенно отсекается. Побег в любом случае бессмысленен. Совершать что-либо бессмысленное — это и есть проявление свободы.
— Ты говоришь загадками.
— Просто ты не всё понимаешь. Проснись — и увидишь правду.
Фрэнк хмыкнул. Он не был прожжённым скептиком, но слова Освальда казались полной галиматьёй.
Если Освальд согласен с Фрэнком насчёт бестолковости побега, то почему держится за эту идею?
Всё же, и Фрэнка она захватила.
Смена рабочих будней была столь монотонной, что исключала даже малейшее ощущение какой-либо новизны; голос из репродуктора практически поселился в сновидениях Фрэнка, и даже когда ему ничего не снилось, в подсознании всё равно звучали слова о пользе труда, о стремлении Альянса создать из человека его лучшую версию, ускорить эволюцию до невообразимых темпов. И всему поможет труд, много труда, суть которого заключалась в послушном исполнении операций. Эволюция ускорялась пинками и ударами, криком надзирателей и командами охранников. Не смотря на это, Фрэнк не забывал пережитый в карцере опыт; он мирился с тем, как тюрьма меняла его внешне, однако внутри чувствовался некий стержень, корень спокойствия и мягкой отрешённости, который позволял практически беспристрастно созерцать окружающую действительность.
Тем не менее, мысли о побеге разрастались быстро. Фрэнку они казались не столько избыточными, сколько раздражающими, потому что в них присутствовала некая доля возбуждения, дикости. Желание горело своим собственным огнём, не спрашивая того, кто испытывал это желание, насколько оно целесообразно. Так, наверное, человека подначивает на преступление не идея о грабеже или наживе как таковой, но азарт — чистое, необузданное, практически инстинктивное стремление, не продиктованное никакими внешними причинами.
Как тогда, в Сити-17. Увидев дело своих рук, Фрэнк не запаниковал. Он обмер; внутри разливалось ощущение загадочного блаженства. Доли секунды, в течение которых преступник чувствует счастье от исполненного желания. Ведь убийство произошло не потому, что Микки нужна была помощь. Вовсе нет. Вырубить патрульного мог и Джек. Проникая дальше в воспоминание, Фрэнк начинал понимать, что неосознанно хотел совершить такой шаг, разрушить свою прежнюю жизнь. В этом замахе и ударе, прервавшем жизнь ГО-шника, в невероятно плотном клубке переплелись многие и многие нити, которыми было сшито существование Фрэнка Зинке: отец-тиран, отсутствие внимания, неудавшаяся любовь, разрушенная юность, гибель надежд… Устав проживать день ото дня какое-то подобие жизни, Фрэнк захотел покинуть эту обитель. Тогда он, естественно, не сознавал этого. Спрятанное глубоко в душе, понимание постепенно выходило на поверхность. До определённого момента абсолютно непостижимой казалась Фрэнку мысль, что человеческая жизнь, несмотря на речи о свободной воле и сознательном выборе, по сути направляется лишь тёмными, иррациональными импульсами; теперь же, находясь в тюрьме, вспоминая фрагментами день, когда он убил патрульного, Фрэнк видел истинное положение дел, и никакого разумного, ответственного поведения среди них не было. Только последствия решений, принятых под контролем таинственных желаний. Печальный удел: тешить себя иллюзией, что в жизни всё зависит от тебя. А на деле — тёмный лес, пустынный берег, мёртвая земля.
И всё же Фрэнк не утратил известной доли прагматизма; как-то он спросил у Освальда, куда же они отправятся после побега. Сокамерник ответил тут же:
— На западе, дальше по побережью, находится городок. Я слышал, Сопротивление там организовало нечто вроде коммуны. Городок называется Рэйвенхолм. Там раньше шахтёры жили.
— И сколько туда добираться?
— Не знаю. Знаю лишь примерное направление.
Вопрос о том, насколько длинным получится маршрут, заставил Фрэнка поволноваться. Идея побега принимала более конкретные, зримые очертания, и вопрос, который задал сам Фрэнк, подтверждал, что эта идея надёжно осела в его сознании.
Всё равно ничего не получится, уверял себя Фрэнк. День ото дня его отправляли то на перерабатыватель, то на рытьё могильников. Ни одного намёка на то, что их с Освальдом пошлют на периметр чинить гидранты. Каждый раз, как их распределяли на рабочие объекты, Фрэнк ожидал, что вечером вернётся в пустую камеру — потому что Освальда всё-таки определили на периметр, и ему удалось сбежать. Но Освальд каждый вечер был тут как тут.
Подходил к концу март.
С моря шёл сильный, промозглый ветер. Камеру продувало, и каждую ночь Фрэнк боролся с холодом и шумом сквозняка. Освальд же, казалось, привык ко всему. Он спокойно спал, не обращая внимания на сырую мерзлоту, которой покрылись стены и пол камеры; этой мерзлотой пропитались и одежда, и тюфяки — спасения от холода не было нигде, кроме, разве что, завода, где заключённым выдавали униформу, что кое-как отогревала окоченевшие за ночь части тела.
Как и Освальд, Фрэнк тоже стал ждать подходящего момента. Ожидание могло растянуться до бесконечности. После того, что устроил Фрэнк на периметре в прошлый раз, охрана тюрьмы, видимо, хорошенько подумает, прежде чем снова отправлять его за пределы «Нова Проспект». С другой стороны, стоит одеть человека в смирительную рубашку и бросить в карцер, как его поведение и образ мысли кардинально меняются; наиболее яркие, острые черты характера, которые могут в какой-то мере подпортить жизнь персоналу тюрьмы, сглаживаются, сам же характер становится более спокойным, тихим. Человек превращается в тень. Фрэнк понимал, что сам стал подобного рода существом — призрачным, почти проницаемым нечто — скелетом с накинутым на него тряпьём. Когда-то, глядя на шеренги заключённых, лица которых словно бы затвердели, засохли и напоминали скорее деревянные маски, Фрэнку казалось немыслимым, что он будет походить на этих людей. Он думал, что ему удастся сбежать от действительности; в идеале он надеялся, что его отправят на процедуру модификации. Однако сознание оставалось совершенно ясным, а после карцера оно приобрело удивительную резкость, отчётливость восприятия, что Фрэнк словно бы наблюдал за собой со стороны; тело понемногу истлевало, жизнь из него вытекала тонкими, медленными струйками, и даже когда его избивали и пинали, Фрэнк одновременно чувствовал и не чувствовал боли — ощущения постепенно отдалялись, рассеивались в пустоте отрешённого созерцания. И всё равно в этой пронзительной, медитативной чистоте, которой, вероятно, мог бы позавидовать какой-нибудь монах-отшельник, билась, стучала мысль о гипотетическом побеге. Впрочем, он уже не казался именно гипотетическим.