Он просто невозможен.
Фрэнк понимал, что Освальд видит истинное положение дел: они сдохнут в этой камере — а если не сдохнут, то будут до победного вкалывать на перерабатывателе или в качестве гробовщиков, покуда начальство тюрьмы продолжит пичкать их физраствором, дабы тела заключённых не износились окончательно. При всём смиренном принятии своего удела, которому суждено было продлиться до конца дней, Фрэнк чувствовал присутствие иного, активного мотива, дерзкого и жгучего натиска против тюремных стен, против несвободы и несправедливости, пусть в категориях справедливости и несправедливости чаще всего мыслит тот, чей разум скован определёнными рамками, кто не видит, что мир распоряжается человеком по совсем иным принципам, чем те, что возвёл в своей жизни добропорядочный гражданин или отъявленный преступник. И всё же — во Фрэнке словно уживались две противоположные личности — бунтарь и аскет, и между ними не возникало никаких противоречий, напротив, происходил взаимообмен, одна фигура подпитывала другую. Приятие и неприятие, покой и протест оказывались различными аспектами одного, сокровенного духовного начала.
На фоне этого идея побега и вовсе перестала казаться абсурдной. Она являлась закономерным исходом глубокой умственной работы. Фрэнк понял, что чем больше он погружается в размышления, тем крепче становятся своды его личной, внутренней тюрьмы. Становилось очевидным, что так привлекало Освальда в реальном побеге — не просто освобождение из «Нова Проспект», а выход из своих собственных казематов. И слова о тюрьме внутри и пробуждении приобретали смысл.
И всё-таки — подорванное тюремной жрачкой здоровье, изнурённое тело сокращали шансы на успех.
Всё шло как обычно.
Освальд считал. Фрэнк всё глубже уходил в себя.
Камера. Кормёжка. Работа. Цикл — и по новой. Голос из репродуктора. Истинная ценность — труд. Он исправляет человека. Он совершенствует человека. Доводит человеческий вид до идеала.
Идеально худые, костлявые заключённые, которые с течением времени становятся практически не отличимыми друг от друга.
Масса — с одной на всех физиономией — пустой, безликой; с выражением не печальным, не угрюмым и даже не измученным — лишь каким-то отсутствующим.
«Пять часов ноль минут! — зазвучал голос. — Настало время работы!»
Репродуктор прокручивал запись снова и снова, и сколько раз уже Фрэнк просыпался под звуки этого механического, будто из загробного царства, голоса… Сколько раз этот голос вырывал его из объятий неспокойного, расколотого на множество частей сна, который не приносил Фрэнку ни единой толики отдыха или забвения… Голос, в котором ощущалось что-то жуткое и неестественное, как бы связывал действительность и фантазию между собой, и если бы дело обходилось лишь этим, однако Фрэнк постоянно чувствовал себя уставшим, и на протяжении дней, вереница которых давно превратилась в неразрывный галлюцинаторный поток, ощущение тяжести не сходило с век; глаза сушились, и порой даже свет в блоке, жёлтый и тусклый, становился нестерпимым.
Щурясь, Фрэнк слез с койки. Освальд, как обычно, уже стоял у решётки.
Надзиратели лупили дубинками по перилам.
Вновь из динамиков зазвучали вдохновенные речи о необходимости и пользе труда. Главное — перевоспитать человека. Не стоит ждать подачек от природы — нужно развиваться, расти и превзойти биологическую ограниченность животного мира.
Заключённых вывели из камер, построили. Отрепетированный до мелочей спектакль, премьера которого постоянно откладывается. Изо дня в день. Снова и снова. Меняются лишь некоторые лица надзирателей, охранники же постоянно одни и те же; маски респираторов стирали какие-либо различия среди персонала тюрьмы (впрочем, это касалось всей стратегии Альянса), индивидуальность приносилась в жертву тотальному, унифицирующему движению инопланетной машины, глобальный смысл которой заключался только в переработке, в бесконечной эксплуатации.
Завтрак.
Каша из не пойми чего. Синтетическая гадость, которая наносила значительный вред внутренним органам.
Фрэнк ел на автомате, без аппетита. Куски еды словно проваливались в глотку, не пробуждая ни малейшего чувства удовольствия или насыщения.
Распределение на работу.
Неизменное постоянство; повторение тех же процедур, тех же событий сводило ощущение жизни к нулю. Фрэнку даже казалось, что раньше, когда рассудок его томился в безнадёжном ожидании конца, переживания имели более высокую интенсивность; Фрэнк чувствовал, что живёт, существует, пусть
существование это заключало в себе лишь отчаяние и непрерывное, почти на одной ноте, напряжение. Теперь — ничего. Мыслью Фрэнк находился по ту сторону физического бытия, и лишь те мгновения, когда его били, толкали, кричали на него, напоминали, что нить, связывающая тело и душу, ещё не оборвана, что Фрэнк ещё не до конца растворился в беспамятстве посмертной тьмы.
«Да, я ещё жив, — думал Фрэнк, — но жизнь во мне ютится тем же сжатым комком, каким был я в карцере».
Тюрьма стала его дыханием, его жестами, походкой, повадками — его телом.
Всё повторяется. Раз за разом. Снова и снова. Чистота бытия — ровная гладь совершенного спокойствия.
Но в этот раз его не отправили на перерабатыватель.
Поволока сонливости и хандры вдруг задрожала, и Фрэнк испугался. В этот момент он подумал, что на деле то состояние, в котором пребывала его душа последние несколько месяцев, также являлось своеобразной защитой от того, что происходило снаружи. Фрэнк отдалялся от реальности; уходили ощущения, эмоции, даже боль — и та тревожила его всё меньше и меньше. Сколько бы и как бы сильно его ни били, какие бы спазмы ни мучили испорченные желудок и кишечник, какую бы резь ни приходилось испытывать при каждом испражнении или мочеиспускании, Фрэнк всё надёжнее запирался в глубине своего естества, где-то в дальних уголках собственного сознания. Тюрьма проникла в него настолько, что стала его действительностью. И дело даже не в том, что начальство «Нова Проспект» порой прибегало к помощи физраствора, чтобы поддерживать в зэках некое подобие жизни. Воздействие имело гораздо более изощрённый, всеобщий, жестокий характер. Сама идея побега стала служить своего рода барьером, удерживающим Фрэнка от того мира, в котором его тело балансировало на тончайшей грани между жизнью и смертью; где его существование свелось к набору из ограниченного количества элементов; где он стал автоматом со спящей где-то глубоко внутри душой.
Теперь душа почувствовала резкий укол. И Фрэнк испугался. Он понимал, что их ведут ни на завод, ни на рытьё могильников. Его ведут обратно в тот момент, когда он принял роковое решение. Как в Сити-17. Впрочем, у жизни есть своя логика, непостижимая для загнанного в пределы своего страха сознания. И весьма вероятно, эти решения, разделённые временем, были как-то связаны между собой, дополняли друг друга. Просто Фрэнк пока не мог увидеть истинного смысла своих действий.
Однако испуг мешал думать о чём-либо конкретном. Фрэнк находился в смятении, как раньше, когда увидел исполненный жизни взгляд Освальда. Яркий, устремлённый. И потому казавшийся стихийным, буйным, неконтролируемым. Единственный человек в «Нова Проспект», лицо которого не напоминало деревянную маску.