Фрэнк сосредоточился.
Нет, отступать нельзя. Да, за пределами «Нова Проспект» мир не лучше. А бывшему зэку вообще мало где рады. Сейчас не то время, чтобы пенять на судьбу. Порой необходимо совершить поступок, который на первый взгляд лишён рационального мотива. Нужно поступить, как сумасшедший. Надо пойти навстречу смерти, а не дожидаться её.
Солдат покинул пост.
Фрэнк замер.
Освальд вполоборота следил за уходящим охранником.
Небо темнело — наступал вечер.
Если сейчас ничего не получится, шанса больше не подвернётся.
— Чёрт! — процедил сквозь зубы Освальд, заметив, что охранник возвращается на прежнее место.
— Что будем делать? — спросил Фрэнк.
— Больше ждать нельзя. Мы должны свалить отсюда до наступления темноты. Есть один план. Слушай…
Фрэнк, конечно, был не особо рад озвученному плану, но ничего другого не оставалось.
Когда солдат вернулся на пост, Фрэнк с Освальдом продолжали устранять неполадки в автоматике устройств заграждения. Они специально тянули время — если закончить работу на первом этапе слишком рано, то затем сюда приедут бронетранспортёры с новыми гидрантами, и число охранников увеличится. О побеге тогда можно будет забыть.
Освальд вдруг упал от недомогания в обморок. Типичный случай на тюремных работах.
Солдат тут же подошёл к заключённому и приказал встать. Освальд начал медленно подниматься, испытывая трудности с ориентацией в пространстве и координацией движений. Чтобы ускорить процесс, охранник начал бить зэка прикладом.
В этот момент со спины к солдату медленно приближался Фрэнк, удерживая в руках большой камень. Необходимо нанести один сильный и точный удар — если не убить, то хотя бы вывести охранника из строя на какое-то время. Шаг, ещё один шаг… Солдат продолжал бить Освальда. Фрэнк занёс над головой камень — и обрушил его на охранника, попав в область затылка. Раздался треск, как при коротком замыкании, и шипение, будто кто-то сопит в микрофон; солдат повалился на землю.
Освальд вскочил на ноги так прытко, как если бы его только что не избивали.
— Скорей, скорей! — затараторил Освальд и побежал в сторону равнин.
Фрэнк бросил камень и рванул вослед.
Кровь словно бы вскипела, и тело наполнило давно забытое, пылкое ощущение жизни. Как в детстве, когда просто хочется вопить, бегать, радоваться. Резкий приток адреналина раскрыл в беглецах неизвестные до сей поры источники силы; слабые от неустанной работы и плохой пищи, заключённые не бежали, а будто парили над землёй. Фрэнк не чувствовал ног — ему казалось, что нечто буквально несёт его сквозь пространство, отдаляя от периметра тюрьмы.
Что ж… у них получилось.
Если по ним не начнут стрелять.
Если не бросятся в погоню.
Начальство «Нова Проспект» отчётливо представляло себе психологию человека, долгое время находившегося взаперти; такого человека свобода начинает пугать, хоть и дразнит, подтачивает сердце. Тюрьму заключённый воспринимает как дом, и какими бы ужасными ни были условия, даже полное унижение собственного достоинства человек примет как должное, если ему пообещают некий гарант безопасности в виде тюремной камеры. Уют — понятие относительное. Тюрьма символизирует собой некое постоянство, которое не смогут поколебать ни хаотическая свобода, ни случайность.
Но зачем же нужна свобода, если от неё одни неприятности, если она нарушает гармонию?
И есть ли по-настоящему свободный человек? Тот, кто не побоится признаться в этом?
Послышались выкрики команд, которые терялись в шуме ветра. Сработала сирена. Она будто бы стремилась нагнать нарушителей, сковать своим пронзительным воем. Но Фрэнк с Освальдом продолжали нестись по каменистому грунту, не обращая внимания на действия охраны.
— Не останавливайся! — кричал Освальд.
Крик от недостатка воздуха получился почти беззвучным, и Фрэнк уловил только обрывки выражения, но и без него он понимал, что сбавлять темп нельзя, что нужно бежать, пока не иссякнут последние силы, пока в теле горит огонь.
Они спустились по склону в низину, взобрались и побежали дальше.
Ни сирены, ни охранников больше не было слышно. Беглецы не решались обернуться, остановиться хоть на мгновение, проверить, нет ли погони. Они были полностью сконцентрированы на самом движении. Никаких сомнений, никакого страха. Ни одной мысли, что может ждать их в пустоши. Ведь Фрэнк с Освальдом не единственные, кто сбегал из «Нова Проспект», но судьба тех, кому удавалось пересечь периметр, была одна: бывшие узники попросту умирали от истощения в пустошах. Бесплодные земли не проявляли жалости к и без того измождённым людям.
Вопрос времени — сколько они продержатся без пропитания и убежища среди этих земель, которые когда-то представляли собой обычную провинциальную окраину, а теперь стали мёртвой, безмолвной территорией, абсолютно чужой даже для самой себя.
Неожиданно Фрэнк понял: он просто бежит через мрак, не разбирая дороги; рядом слышится топот ног и учащённое дыхание.
Сколько они бегут? Куда?
В груди вдруг образовалась пустота, тело отяжелело. Подошвы скользили по покрытой росой жухлой траве. В один момент Фрэнк поймал себя на мысли, что не контролирует собственные движения, что он летит вниз, и секунды, отделяющие его от падения, кажутся блаженными и чудесными, как если бы Фрэнк прыгнул в тёплую воду, и та ласково приняла его в свои объятья. Но последующий удар развеял наваждение. Мир вспыхнул красным. В голове будто взорвалась бомба. И тут Фрэнк пожалел обо всём. Он захотел вернуться. Но периметр был уже далеко, и только бесконечная ночная тишина окружала его, окончательно обессилевшего и мучающегося от боли.
— Как ты? — спросил Освальд.
Фрэнк промолчал. У него не получалось даже раскрыть рта, он лишь что-то промычал. На самом деле Фрэнк хотел разразиться проклятиями, обвинить Освальда во всех своих бедах, как он обвинял про себя Микки, а потом самого себя, однако боль от падения и отсутствие сил лишили его возможности исторгнуть из глотки отдалённое подобие человеческой речи.
Освальд склонился над ним и попробовал помочь сесть. Фрэнк начал брыкаться, как раненное животное. Он слабо понимал, что происходит; эйфория прошла, и рассудок помутился от иссякшего запаса энергии. Ледяной холод, исходивший из земли, впитывался в одежду, в кожу. Фрэнк дрыгался, выл, метался в бреду.
Почему охрана не погналась за ними, почему не начала стрелять? Смерть — это слишком большой подарок; это милосердие, которого, как считал Альянс, люди не заслуживали.
— Надо дождаться рассвета, — услышал Фрэнк.
Звуки исчезли. Перед глазами — густая тьма беззвёздного небосвода; темнота самого забытья, в котором Фрэнку каким-то чудом удалось сохранить остатки самосознания — ровно те его частицы, в которых сосредоточились боль, отчаяние и бездонная жалость к самому себе. Но и эти крохи вскоре рассеялись в пропасти; не осталось ничего, кроме безликого и безличного, бесформенного комка боли, единственного средоточия жизни, что билось глубоко внутри изнурённого тела.
Когда он открыл глаза, то подумал, что ему всё приснилось. Ощущения продолжали виться в беспорядочном наборе восприятий, но Фрэнк был уверен, что побег являлся выдумкой, сновидческой шуткой; так необыкновенно было чувство парения, лёгкости, что Фрэнк с тем же результатом мог подумать, что летал во сне. Много ли в жизни он видел сны, в которых летал? Где находился на большой высоте или падал — да. Но полёт… В «Нова Проспект» сны и вовсе представляли собой безумный коллаж из разрозненных обрывков воспоминаний, между которыми не было никакой смысловой связи, кроме одного мотива — что вся прошлая жизнь Фрэнка была перемолота и разорвана в клочья, что теперь ничего не значит, кем он был когда-то. А был ли он?.. Эти воспоминания — настоящие? Или это тоже придумка сна? Тюрьма забирала его личность — её богатство, изобилие самоощущения. Память — тоже ресурс; Альянс непременно переработает и его. В мире не останется никого и ничего, даже мёртвых.
…влажный, холодный запах, как после дождя. Дул ветер. Это не похоже на тюремные казематы. Не звучит подъём, не стучат о перила и решётки дубинки. Надзиратели не срываются на заключённых. Что за чёрт? Над головой вместо тёмного бетонного потолка уходящая вдаль облачная высь и медный цвет солнца. Никакой вони. И твёрдая поверхность под Фрэнком, будто он вновь в карцере, однако там металлический пол идеально ровный, на ощупь словно бы стеклянный, а здесь — бугристый, местами мокрый.